Охрипший голос штабного телефониста сочинение егэ

Текст 1.

Война застала Николая под Львовом. Он прошел в жестоких боях весь тяжкий путь

летнего отступления нашей армии. Здесь, на этих украинских полях, ощутил он горечь

разлуки. Он ни с кем не говорил о своих чувствах, никому не рассказывал о них. И вместе с ним днем и ночью были товарищи — танкисты Андреев, Криворотов, Бобров, Шашло,

Дудников. Ночью они спали рядом с ним, они касались своими плечами его плеч, и он

ощущал тепло, шедшее от них, днем шли они рядом в тяжелых железных машинах. Он не

знал, не подозревал, как велика сила, которая спаяла его с этими людьми потом и кровью

битв.

Темным осенним вечером танки поддерживали кавалерийскую атаку. Лил дождь, было очень грязно. Машина Андреева шла с полуоткрытым люком. Липкая грязь обхватывала машину, но танк лез все вперед и вперед, высоким голосом жужжал мотор. Неожиданно страшный удар потряс стены танка. Богачеву показалось, что он сидит внутри гудящей, вибрирующей гитары, по которой кто-то с размаху ударил кулаком. Он задохнулся от страшного богатства звуков. Потом сразу стало очень тихо, лишь в ушах продолжало булькать, свистать, звенеть.

Товарищи окликнули его. Он слышал их голоса, но не ответил. Его вытащили из

машины. Он попробовал встать и упал в грязь. У него от удара снаряда отнялись ноги.

Несколько километров несли его на руках по липкой грязи. «Богачев, Богачев, — окликали его, — ну как ты?» — «Ничего, хорошо», — отвечал он. В уме его стояло одно слово: «Пропал». Ему казалось совершенно ясным, что он уже не вернется в батальон. И

внезапная сильная и горячая мысль охватила его: неужели он никогда больше не увидит

этих людей, товарищей-танкистов? Неведомое раньше чувство заполнило его всего…

И он вернулся. Это было совсем недавно. Он пришел пешком — сила снова вернулась к его ногам. Он шел по снежному полю, и все казалось ему необычным — выкрашенные в

белый цвет танки, белые автоцистерны, белые тягачи. Он почувствовал, как волна тепла разлилась в его груди, такое чувство испытал он в детстве, вернувшись после скарлатины из больницы домой. Эта разлука дала ему понять, насколько близки и дороги стали для него боевые товарищи. Он испытывал волнение, снова увидев Шашло, механика Дудникова, Андреева, Криворотова. Они окружили его, и на их лицах он читал ту же радость, что испытывал сам.

Весь день не проходило удивительное ощущение возвращения в родной дом. Его водили обедать, насильно укладывали отдыхать, был устроен совет, решивший, где ему ночевать, «чтобы не хуже было, чем в госпитале». Чем только не угощали его в этот день – все считали нужным угостить его, начиная от майора Карпова и кончая шоферами тягачей. Да, это были друзья его. Андреев, Бобров, Шашло, Салей, Дудников. Они вспоминали прошлое, эти молодые парни, ставшие ветеранами великой войны. Они вспоминали бесстрашного Крючкина, Соломона Горелика, которому посмертно присвоили звание Героя Советского Союза, многих погибших друзей, которых немыслимо забыть.

По В.С. Гроссману

Текст 2.

Это чувство я испытываю постоянно уже многие годы, но с особой силой — 9 мая и 15сентября.

Впрочем, не только в эти дни оно подчас всецело овладевает мною.

Как-то вечером вскоре после войны в шумном, ярко освещенном «Гастрономе» я

встретился с матерью Леньки Зайцева. Стоя в очереди, она задумчиво глядела в мою

сторону, и не поздороваться с ней я просто не мог. Тогда она присмотрелась и, узнав

меня, выронила от неожиданности сумку и вдруг разрыдалась.

Я стоял, не в силах двинуться или вымолвить хоть слово. Никто ничего не понимал;

предположили, что у нее вытащили деньги, а она в ответ на расспросы лишь истерически

выкрикивала: «Уйдите!!! Оставьте меня в покое!..»

В тот вечер я ходил словно пришибленный. И хотя Ленька, как я слышал, погиб в

первом же бою, возможно не успев убить и одного немца, а я пробыл на передовой около

трех лет и участвовал во многих боях, я ощущал себя чем-то виноватым и бесконечно

должным и этой старой женщине, и всем, кто погиб — знакомым и незнакомым, — и их

матерям, отцам, детям и вдовам…

Я даже толком не могу себе объяснить почему, но с тех пор я стараюсь не попадаться

этой женщине на глаза и, завидя ее на улице — она живет в соседнем квартале, — обхожу

стороной.

А 15 сентября — день рождения Петьки Юдина; каждый год в этот вечер его родители

собирают уцелевших друзей его детства.

Приходят взрослые сорокалетние люди, но пьют не вино, а чай с конфетами,

песочным тортом и яблочным пирогом — с тем, что более всего любил Петька.

Все делается так, как было и до войны, когда в этой комнате шумел, смеялся и

командовал лобастый жизнерадостный мальчишка, убитый где-то под Ростовом и даже не

похороненный в сумятице панического отступления. Во главе стола ставится Петькин стул, его чашка с душистым чаем и тарелка, куда мать старательно накладывает орехи в сахаре, самый большой кусок торта с цукатом и горбушку яблочного пирога. Будто Петька может отведать хоть кусочек и закричать, как бывало, во все горло: «Вкуснота-то какая, братцы! Навались!..»

И перед Петькиными стариками я чувствую себя в долгу; ощущение какой-то

неловкости и виноватости, что вот я вернулся, а Петька погиб, весь вечер не оставляет

меня. В задумчивости я не слышу, о чем говорят; я уже далеко-далеко… До боли

клешнит сердце: я вижу мысленно всю Россию, где в каждой второй или третьей семье кто — нибудь не вернулся…

По И. Богомолову

Текст 3.

Михаил Дудин, царствие ему небесное, замечательный мужик и автор многих

превосходных стихотворений и многих, многих едких и разящих эпиграмм, был морским

пехотинцем и воевал в самых адских местах Ленинградского фронта, в том числе на

гибельном «пятачке».

Так вот, Миша Дудин потряс меня рассказом о том, как воевали снятые с кораблей

моряки. Где-то на Пулковских высотах или под ними довелось идти в атаку морякам,

снятым с линкора. А что у них на линкоре за личное оружие? Офицерское — кортики да

маузеры иль браунинги и винтовки сэвэтэ — у матросов, полуавтоматы наши, хваленые,

годные для парадов, но не для боя в окопах, да еще на холоду; но и такие винтовки да

пистолеты вахтового и парадного назначения были далеко не у всех моряков, патронов – по обойме, а задача поставлена четко и твердо: пойти на врага, достичь его окопов и отобрать оружие.

И морячки наши, сами себя вздрючившие похвалами о бесстрашии своем и

несгибаемости, в песнях воспетые, в кино заснятые, народом до небес вздетые, комиссарами и отцами командирами вдохновленные, поскидывали с себя бушлаты и в одних тельняшках, с криком «полундра», которого немцы не понимали и не боялись, бросились на врага через поля и высотки, и — самое великое и страшное — часть их достигла фашистских окопов и отобрала у врага оружие. Но уже часть малая, остальная братва осталась лежать на земле, и до самых снегов пестрели поля и склоны высот тельняшками.

В одном месте моряки шли в атаку через большое поле, засаженное капустой, и, когда настали голодные времена в блокадном Ленинграде, полуголодные моряки ночью ползали на капустное поле, и иногда им удавалось принести вилок-другой в окопы. Разумеется, поле капустное было пристреляно немцами, и тут они выложили еще много наших, воистину отважных ребят, которые раздевали убитых, снимали с них бушлаты; количество полосатых трупов добавлялось и добавлялось на поле брани.

Весной, когда морячки «вытаяли», смотреть было невозможно на землю — вся она была полосата от тельняшек, мечты и радости многих и многих советских ребятишек.

«Вот ты, земляной человек и работник творческого труда, не вылазишь из тельняшки, как Гриша Поженян, тепло тебе в ней и мягко, а я не могу носить тельняшку с тех самых пор, — говорил Михаил Дудин, и, помолчав, глядя в сторону, неунывный этот человек горько добавил: — А потом их, морячков, хоронили, ты, окопный землерой, можешь себе представить, что и как там хоронили, их кости и тлелое мясо просто с клочьями тельняшек сгребли в земляные ямы, называемые красиво, одухотворенно — братскими могилами. О-о, прости нас, Господи, тайно верующих, к Богу подвигающихся коммунистов и всех страждущих, прости. Они не виноваты в том, что им выпало на долю жить мужественно и умереть геройски. Перед Богом все мы мученики, и живые, и мертвые…»

Никогда больше, никогда веселый человек, шутник, хохмач Михаил Дудин не говорил со мною о войне, даже приближения к этому разговору избегал.

Трудно все-таки копаться в старых, кровоточащих ранах и не надо бы уж так громко

хвастаться тем, как трудно жилось народу нашему в войну и какой ценой досталась нам

победа.

Каждая следующая годовщина, парад и веселье по случаю Победы нашей уже ничего, кроме неловкости, горечи в памяти и боли в сердце, не вызывают.

По В.П. Астафьеву

Текст 4

Вечером мы вместе с Лютиковым взяли заряды. Три заряда по десять

четырехсотграммовых толовых шашек в каждом. От пушки ничего не должно было

остаться. Показал ему, как делается зажигательная трубка, как всовывается капсюль в

заряд, как зажигается бикфордов шнур. Лютиков внимательно следил за всеми моими

движениями. В овраге мы подорвали одну шашку, и я видел, как у него дрожали пальцы,

когда он зажигал шнур. Он даже осунулся за эти несколько часов.

В два часа ночи Терентьев меня разбудил и сказал, что луна уже зашла и Лютиков, мол, собирается, заряды в мешок укладывает. Мы вышли — я, Никитин и Лютиков. Шел мелкий снежок. Где-то очень далеко испуганно фыркнул пулемет и умолк. Мы прошли седьмую, восьмую роты, пересекли насыпь. Миновали железнодорожную будку. Лютиков шел сзади с мешком и все время отставал. Ему было тяжело. Я предложил помочь. Он отказался. Дошли до самого левого фланга девятой роты и остановились.

— Здесь, — сказал Никитин.

Лютиков скинул мешок. Впереди ровной белой грядой тянулась насыпь. В одном

месте что-то темнело. Это и была пушка. До нее было метров пятьдесят — семьдесят.

— Смотри внимательно, — сказал я Лютикову. — Сейчас она выстрелит.

Но пушка не стреляла.

— Вот сволочи! — выругался Никитин, и в этот самый момент из темного места под

насыпью вырвалось пламя. Трассирующий снаряд описал молниеносную плавную дугу и

разорвался где-то между седьмой и восьмой ротой.

— Видал где?

Лютиков пощупал рукой бруствер, натянул рукавицы, взвалил мешок на плечи и

молча вышел из окопа.

— Ни пуха ни пера, — сказал Никитин. Я ничего не сказал. В такие минуты трудно найти

подходящие слова.

Я посмотрел на часы. Прошло шесть минут. А казалось, что уже полчаса. Потом еще

три, еще две… Ослепительная вспышка озарила вдруг всю местность. Мы с Никитиным

инстинктивно нагнулись. Сверху посыпались комья мерзлой земли.

— Молодчина, — сказал Никитин.

Я ничего не ответил. Меня распирало что-то изнутри. Немцы открыли лихорадочный,

беспорядочный огонь. Минут пятнадцать — двадцать длился он. Потом стих. Часы

показывали половину четвертого. Мы выглянули из-за бруствера. Ничего не видно: бело и

мутно.

Никитин встал и облокотился о бруствер. Я тоже встал — от долгого ожидания

замерзли ноги…

Лютиков лежал метрах в двадцати от нашего окопа, уткнувшись лицом в снег. Одна

рука протянута была вперед, другая прижата к груди. Шапки на нем не было. Рукавиц

тоже. Запасная зажигательная трубка вывалилась из кармана и валялась рядом. Мы

втащили его в окоп…

Мы похоронили Лютикова около той самой железобетонной трубы, где он был

смертельно ранен. Вместо памятника поставили взорванную им немецкую пушку — вернее

остатки покореженного лафета — и приклеили маленькую фотографическую карточку,

найденную у него в бумажнике.

По В. Некрасову

Текст 5.

Немцы стреляют. Наши отвечают. Пули то и дело свистят над головой. Так мы лежим – я и Харламов, холодный, вытянувшийся, с тающими на руках снежинками. Часы

остановились. Я не могу определить, сколько времени мы лежим. Ноги и руки затекают.

Опять схватывает судорога. Сколько можно так лежать? Может, просто вскочить и

побежать? Тридцать метров — пять секунд, самое большее, пока пулеметчик спохватится.

Выбежали же утром тринадцать человек.

 В соседней воронке кто-то ворочается. На фоне белого, начинающего уже таять снега

шевелится серое пятно ушанки. На секунду появляется голова. Скрывается. Опять

показывается. Потом вдруг сразу из воронки выскакивает человек и бежит. Быстро,

быстро, прижав руки к бокам, согнувшись, высоко подкидывая ноги.

 Он пробегает три четверти пути. До окопов остается каких-нибудь восемь — десять

метров. Его скашивает пулемет. Он делает еще несколько шагов и прямо головой падает

вперед. Так и остается лежать в трех шагах от наших окопов. Некоторое время еще темнеет

шинель на снегу, потом и она становится белой. Снег все идет и идет…

 Потом еще трое бегут. Почти сразу все трое. Один в короткой фуфайке. Шинель,

должно быть, скинул, чтоб легче бежать было. Его убивает почти на самом бруствере.

Второго — в нескольких шагах от него. Третьему удается вскочить в окоп. С немецкой

стороны пулемет долго еще сажает пулю за пулей в то место, где скрылся боец.

 Я каблуками вырываю углубление в воронке. Теперь можно вытянуть ноги. Еще одно

углубление для харламовских ног. Они уже окостенели и не разгибаются в коленях.

Кое-как я их все-таки впихиваю туда. Теперь мы лежим рядом, вытянувшись во весь рост.

Я на боку, он на спине. Похоже, что он спит, прикрыв лицо шапкой от снега.

 Работа меня немного согревает. Укладываюсь на левый бок, чтобы не видеть

Харламова. Под бедром тоже немножко раскапываю — так удобнее лежать. Теперь хорошо.

Лишь бы только наши дальнобойки не открыли огня по немецкой передовой. И покурить

бы… Хоть три затяжки. Табак я забыл у Ширяева в блиндаже. Только спички тарахтят в

кармане.

 Меня клонит ко сну. Снег подо мной тает. Серая пыль превращается в грязь. Колени

промокли. И голова мерзнет. Я снимаю с Харламова шапку и накрываю лицо ему

носовым платком. Чищу пистолет. Это — чтоб не заснуть. В нем оказывается всего четыре

патрона. Запасной обоймы тоже нет.

 Который сейчас может быть час? Вероятно, уже больше двенадцати. А темнеет только

в шесть. Еще шесть часов лежать. Шесть часов — целая вечность.

 Я опускаю наушники и закрываю глаза. Будь что будет.

По В. Некрасову

Текст 6.

Охрипший голос штабного телефониста, который, ожесточенно вертя рукоятку

коммутатора и нажимая кнопки, тщетно вызывал часть, занимавшую отдаленный рубеж.

Враг окружал эту часть. Надо было срочно связаться с ней, сообщить о начавшемся

обходном движении противника, передать с командного пункта приказ о занятии другого

рубежа, иначе – гибель…

И вот тогда человек, который только вчера под огнем прополз всю равнину, хоронясь за сугробами, переползая через холмы, зарываясь в снег и волоча за собой телефонный

кабель, человек, о котором мы прочли потом в газетной заметке, поднялся, запахнул белый

халат, взял винтовку, сумку с инструментами и сказал очень просто:

– Я пошел. Обрыв. Ясно. Разрешите?

Провод шел сквозь разрозненные елочки и редкие кусты. Вьюга звенела в осоке над

замерзшими болотцами. Человек полз. Немцы, должно быть, вскоре заметили его….

Горячие осколки мин противно взвизгивали над самой головой, шевеля взмокшие волосы,

вылезшие из-под капюшона, и, шипя, плавили снег совсем рядом…

Он не слышал боли, но почувствовал, должно быть, страшное онемение в правом боку и, оглянувшись, увидел, что за ним по снегу тянется розовый след. Больше он не оглядывался. Метров через триста он нащупал среди вывороченных обледенелых комьев земли колючий конец провода. Здесь прерывалась линия. Близко упавшая мина порвала провод и далеко в сторону отбросила другой конец кабеля. Ложбинка эта вся простреливалась минометами. Но надо было отыскать другой конец оборванного провода, проползти до него, снова срастить разомкнутую линию.

Грохнуло и завыло совсем близко. Стопудовая боль обрушилась на человека, придавила его к земле. Он отполз немного, и, наверное, ему показалось, что там, где он лежал минуту назад, на пропитанном кровью снегу, осталось все, что было в нем живого, а он двигается уже отдельно от самого себя. Но как одержимый он карабкался дальше по склону холма. Он помнил только одно: надо отыскать висящий где-то там, в кустах, конец провода, нужно добраться до него, уцепиться, подтянуть, связать. И он нашел оборванный провод. Неужели не хватит жизни, не будет уже времени соединить концы провода?

Человек в тоске грызет снег зубами. Он силится встать, опираясь на локти. Потом он

зубами зажимает один конец кабеля и в исступленном усилии, перехватив обеими руками

другой провод, подтаскивает его ко рту. Теперь не хватает не больше сантиметра. Человек

уже ничего не видит. Искристая тьма выжигает ему глаза. Он последним рывком дергает

провод и успевает закусить его, до боли, до хруста сжимая челюсти. Он чувствует знакомый кисловато-соленый вкус и легкое покалывание языка. Есть ток! И, нашарив винтовку помертвевшими, но теперь свободными руками, он валится лицом в снег, неистово, всем остатком своих сил стискивая зубы. Только бы не разжать… Немцы, осмелев, с криком набегают на него. Но опять он наскреб в себе остатки жизни, достаточные, чтобы приподняться в последний раз и выпустить в близко сунувшихся врагов всю обойму… А там, на командном пункте, просиявший телефонист кричит в трубку:

– Да, да! Слышу! Арина? Я – Сорока! Петя, дорогой! Принимай: номер восемь по

двенадцатому.

…Человек не вернулся обратно. Мертвый, он остался в строю, на линии. Он продолжал быть проводником для живых.

По Л.А. Кассилю

Текст 7

До войны Валицкий не испытывал особой симпатии к Сталину, хотя и отдавал

должное его несомненному уму и воле. Но с тех пор очень многое изменилось в душе

Валицкого, и теперь для него, как и для миллионов советских людей, с именем Сталина

связывались такие понятия, как Родина, Красная Армия, народ — словом, все самое святое,

дорогое каждому человеку. Постепенно убежденность, что каждый должен внести свой

вклад в дело спасения Родины, стала главной для Валицкого, определяющей его мысли и

поступки. И о Сталине он думал теперь только как о человеке, руководившем страной и

армией в этой тяжелейшей битве с вторгшимися на русскую землю гитлеровскими

ордами.

 Девятого ноября Валицкий получил открытку, в которой его извещали, что он может

прикрепить свои карточки к столовой Дома ученых и впредь пользоваться ею.

 Дом ученых располагался в великолепном, роскошно обставленном бывшем

великокняжеском особняке на невской набережной. Столовая за Дубовым залом была

погружена во мрак: окон в этом помещении не было никогда, но раньше оно хорошо

освещалось, а сейчас здесь тускло мерцали керосиновые лампы.

 Гнетущее впечатление произвел на Валицкого и внешний вид людей, сидевших за

столиками без скатертей. Многих из них он хорошо знал — это были известные ученые, и

Валицкий привык видеть их отлично, со старомодной респектабельностью одетыми. А

теперь они сидели в каких-то неуклюжих шубах, небритые, в шайках и башлыках…

 Валицкий не подумал о том, что и сам выглядит не лучше — в ватнике и надетой поверх него шинели, полученной еще в ополчении, валенках, которые выменял у дворника за отличный, английской шерсти костюм.

 Но, поговорив со знакомыми, которых он встретил в столовой, Федор Васильевич был потрясен уже совсем другим — он узнал, что многие видные ученые, и отнюдь не только те, кто непосредственно связан с выполнением чисто оборонных заданий, остались в

Ленинграде и продолжают работать. В Физико-техническом институте, например,

изучают возможности получения пищевого масла из различных лакокрасочных

продуктов и отходов, а профессора Лесотехнической академии нашли способ добывать

белковые дрожжи из целлюлозы. Валицкий с горечью подумал, что его личный вклад в

дело обороны несравненно меньше — не надо быть академиком архитектуры для того,

чтобы рисовать плакаты…

 Его коллеги-архитекторы создавали агитационные комплексы на магистралях города,

ведущих к фронту: у Московских и Нарвских ворот, у Финляндского вокзала, на Сенной и

Красной площадях и в центре — у Гостиного двора. Он мог бы, конечно, включиться в эту

работу, но по-прежнему все еще не расставался с надеждой вернуться на фронт, хотя

трезво отдавал себе отчет в том, что теперь, ослабевший от недоедания, вряд ли может

принести там какую-нибудь реальную пользу.

По А. Чаковскому

Текст 8.

Был у нас в роте один солдат. До войны он учился в музыкальном институте и так

замечательно играл на баяне, что один из бойцов как-то сказал:

— Братцы, это уму непостижимый обман! Наверное, в этом ящике спрятан какой-то

хитрый механизм! Вот посмотреть бы…

— Пожалуйста,— ответил баянист.— Мне как раз пора мехи подклеить.

И у всех на глазах разобрал инструмент.

— Тю-ю,— разочарованно протянул боец.— Пусто, как в стреляной гильзе…

Внутри баяна, между двух деревянных коробков, соединённых кожаным мехомгармошкой, в самом деле было пусто. Лишь на боковых дощечках, там, где снаружи

расположены кнопки-пуговицы, оказались широкие металлические пластины с дырочками

разных размеров. За каждой дырочкой спрятана узкая медная планка-лепесток. При

растягивании меха воздух проходит через отверстия и приводит в колебание медные

лепестки. И те звучат. Тонкие — высоко. Потолще — пониже, а толстые лепестки словно

поют басом. Если музыкант сильно растягивает мехи — пластинки звучат громко. Если

воздух нагнетается слабо, пластинки колеблются чуть-чуть, и музыка получается тихойтихой. Вот и все чудеса!

А настоящим чудом были пальцы нашего баяниста. Удивительно играл, ничего не

скажешь! И это удивительное умение не раз помогало нам в трудной фронтовой жизни.

Наш баянист и настроение вовремя поднимет, и на морозе греет — заставляет плясать, и

бодрость в приунывшего вселяет, и довоенную счастливую юность заставит вспомнить:

родные края, матерей и любимых. А однажды…

Однажды вечером по приказу командования мы меняли боевые позиции. В бой с

немцами велено было ни в коем случае не вступать. На нашем пути протекала не очень

широкая, но глубокая речка с одним-единственным бродом, которым мы и

воспользовались. На том берегу остались командир и радист, они заканчивали сеанс связи.

Их-то и отрезали внезапно нагрянувшие фашистские автоматчики. И хотя немцы не знали,

что наши были на их берегу, переправу держали под огнём, и перейти брод не было

никакой возможности. А когда наступила ночь, немцы стали освещать брод ракетами. Что и

говорить — положение казалось безвыходным.

Вдруг наш баянист, ни слова не говоря, достаёт свой баян и начинает играть «Катюшу».

Немцы сначала опешили. Потом опомнились и обрушили на наш берег шквальный огонь. А

баянист внезапно оборвал аккорд и замолк. Немцы перестали стрелять. Кто-то из них

радостно завопил: «Рус, Рус, капут, боян!»

А с баянистом никакого капута не произошло. Заманивая немцев, он отполз вдоль

берега подальше от переправы и снова заиграл задорную «Катюшу».

Немцы этот вызов приняли. Они стали преследовать музыканта, и поэтому на несколько

минут оставили брод без осветительных ракет.

Командир и радист тотчас сообразили, для чего наш баянист затеял с немцами

«музыкальную» игру, и, не мешкая, проскочили бродом на другой берег.

 Вот какие случаи бывали с нашим солдатом-баянистом и его другом баяном, к слову

сказать, названным так в честь древнерусского певца Б о я н а.

По Г.В. Абрамяну

Конспект интегрированной

НОД по ОО

«Речевое развитие» (художественная литература) с детьми подготовительной группы

Тема: Твои защитники. Чтение и пересказ рассказа

Л. Кассиля «Воздух»

Леготина Валентина Викторовна,

воспитатель

высшей

категории

МБДОУ ДС ОВ «Аист»

Города Новый Уренгой, ЯНАО

Цель:

Продолжать знакомить детей с защитниками Российской армии. Развивать интерес к художественной литературе через
рассказ Льва Кассиля «Воздух»
из книги «Твои защитники»

Задачи:

Образовательные:

Познакомить детей с рассказом Льва Кассиля «Воздух»
из книги «Твои защитники»


Учить понимать содержание произведения.

Развивающие:

Развивать умение отвечать на вопросы, используя сложносочиненные и сложноподчиненные предложения
.

Развивать умение пересказывать рассказ с опорой на схемы (совместное пересказывание), выслушивать товарищей, не перебивать, не повторяться.

Воспитывающие:

Воспитывать патриотические чувства, эмоционально-положительное отношение к воинам-защитникам.

Интеграция ОО: *

«

Познавательное развитие» (Социальное окружение

)

Закреплять представление детей о защитниках Российской армии.

*«Речевое развитие» (развитие речи)

Развивать у детей связную речь, память, мышление.

Предварительная работа:

Беседы о Российской армии, о Родине, воинах;

заучивание стихотворений о военных;

рассматривание альбомов, иллюстраций, на изображены рода
,
боевая техника;

. «Три богатыря»;

чтение былины «Илья Муромец и соловей разбойник»,

рассказов Л. Кассиля из книги о военных
«Твои защитники»,

рассказов С.Баруздина «Шёл по улице солдат».

Загадывание загадок.

Ход НОД

Воспитатель:


Ребята, я сейчас стою перед вами в военной форме, догадайтесь, о ком мы будем сегодня с вами говорить? (О военных, о защитниках нашей Родины)

В давние — давние времена, в Древней Руси, стояли на страже нашей Родины, очень сильные люди – богатыри. О них народ складывал песни, сказки, былины. В наше время защитницей страны является Российская Армия. Как и раньше, нашу Родину, защищают сильные, смелые мужчины. Наши воины отличаются находчивостью и выдержкой.

Ребята, какой праздник будет отмечать наша страна 23 февраля?
(День защитников Отечества)

А как вы думаете, кто такие — защитники Отечества? (Это те, кто охраняет, оберегает, защищает Родину. Это воины, которые предупреждают об опасности. Это солдаты, офицеры, военные матросы, танкисты, десантники

…)

—

Какими качествами должны обладать защитники?
(Они должны быть храбрыми, смелыми, мужественными, сильными, терпеливыми, ловкими, мужественными. Должны быть честными, отважными, закалёнными, выносливыми, дисциплинированными. Должны уметь переносить трудности, много знать, уметь, заниматься спортом, хорошо стрелять, быстро бегать.)

Отгадайте загадки и назовите профессию защитника.

Д/и: «Угадай профессию


»

Мчится крепость вся в броне.

Тащит пушку на себе

(
Танк, профессия — танкист)

4.Что за птица смелая,

По небу промчалась?

Лишь дорожка белая

От нее осталась.

(
Самолет, профессия – летчик)

2.Есть такой большущий дом,

Не стоит на месте он.

Не зайти в него никак,

Ведь бежит он по волнам.

(
Корабль, профессия – моряк

)

5. Ракеты в воздух запускают,

И пушки громко их палят,

В бою всегда они готовы

Пустить в противника снаряд!

(Артиллеристы)

3.Под водой железный кит,

Днём и ночью кит не спит.

Не до снов тому киту,

Днём и ночью на посту

(
Подводная лодка — подводник

)

6. Он границу охраняет,

Все умеет он и знает.

Во всех делах солдат отличник

А зовется?
(Пограничник

)

Ребята, о ком были загадки.
(

О военных, охраняющих нашу Родину

)

А какие стихотворения вы знаете о военных. Кто из вас хочет прочесть.

Дети читают наизусть стихотворения о военных

Пограничники

На ветвях заснули птицы,

Звезды в небе не горят.

Притаился у границы пограничников отряд.

Пограничники не дремлют у родного рубежа:

Наше море, нашу землю, наше небо сторожат. С. Маршак

Моряк

На мачте наш трехцветный флаг,

На палубе стоит моряк.

И знает что моря страны,

Границы океанов

И днем, и ночью быть должны —

Под бдительной охраной.

Н. Иванова

Танкист

Везде как будто вездеход,

На гусеницах танк пройдет

Ствол орудийный впереди,

Опасно, враг, не подходи!

Танк прочной защищен броней

И сможет встретить бой! Н. Иванова

Десантник

Десантники в минуты

Спускаются с небес.

Распутав парашюты,

Прочешут темный лес,

Овраги, горы и луга.

Найдут опасного врага. Н. Иванова

Спасибо вам ребята

Сегодня мне хотелось бы познакомить вас с рассказом
Льва Кассиля «Воздух» из его книги о военных «Твои защитники»

Л

ев Кассиль «ВОЗДУХ!»

(
поэтапное чтение с использованием схем

)

1. Бывало так. Ночь. Спят люди. Тихо кругом. Но враг не спит.

Высоко в чёрном небе летят фашистские самолёты. Они хотят бросить бомбы на наши дома. Но вокруг города, в лесу и в поле, притаились наши защитники.

День и ночь они на страже. Птица пролетит — и ту услышат. Звезда упадёт — и её заметят.

— Ребята, о чем говорится в тексте? (ответы детей)

(
Враг не спит, но наши защитники стоят на страже Родины)

2. Припали защитники города к слуховым трубам. Слышат — урчат в вышине моторы. Не наши моторы. Фашистские. И сразу звонок начальнику противовоздушной защиты города:

— Враг летит! Будьте готовы!

— Ребята, какие самолеты летят и хотят напасть на нашу Родину? (ответы)

— Что сделали наши защитники?

(

Услышали защитники урчание фашистских самолетов и предупредили об опасности начальника противовоздушной защиты города)

3. Сейчас же на всех улицах города и во всех домах громко заговорило радио:

«Граждане, воздушная тревога!»

В ту же минуту раздаётся команда:

— Воздух!

—

Ребята, о чем оповестило радио жителей города!

(Правильно, об опасности, о воздушной тревоге)

4. И заводят моторы своих самолётов лётчики-истребители.

— Воздух!

И зажигаются дальнозоркие прожектора. Враг хотел незаметно пробраться.

Не вышло. Его уже ждут. Защитники города на местах.

— Дай луч!

И по всему небу загуляли лучи прожекторов.

— По фашистским самолётам огонь!

И сотни жёлтых звёздочек запрыгали в небе. Это ударила зенитная артиллерия. Высоко вверх бьют зенитные пушки.

«Вон где враг, бейте его!» — говорят прожектористы. И прямые светлые лучи гонятся за фашистскими самолётами. Вот сошлись лучи — запутался в них фашистский самолёт, как муха в паутине.

— Как, защитники города начали защищать город?

(Прожектористы навели желтые лучи на вражеские самолеты, а зенитчики ударили огнем по фашистским самолетам)

5. Теперь его всем видно. Прицелились зенитчики.

— Огонь! Огонь! Ещё раз огонь!

У зенитчиков меткий глаз, верная рука, точные пушки. У прожекторов- сильный луч. Не вырваться фашисту.

— Огонь! Огонь! Ещё раз огонь! — И снаряд зенитки попал врагу в самый мотор.

Повалил чёрный дым из самолёта. И рухнул на землю фашистский самолёт.

Не удалось ему пробраться к городу.

—

Какие слова кричали зенитчики во время боя?

-Что случилось с фашистским самолетом?

-Удалось ли ему пробраться к городу?

(

Молодцы, ребята, правильно ответили.
У наших зенитчиков меткий глаз, верная рука, точные пушки.)

6. Долго ещё потом ходят по небу лучи прожекторов. И слушают небо своими трубами защитники города. И стоят у пушек зенитчики. Но тихо всё кругом. Никого не осталось в небе.

«Угроза воздушного нападения миновала. Отбой!»

— Ребята, воздушный бой закончился, а зенитчики продолжают охранять город?

— А почему они продолжают охранять город?

(Чтобы быть всегда на страже Родины)

Воспитатель:

Давайте ребята отдохнем

Чтобы в армии служить, надо сильным, ловким быть

Физкультурная минутка

Каждый день по утрам
Делаем зарядку, (ходьба на месте)
Очень нравится нам
Делать по порядку:
Весело шагать, (ходьба)
Руки поднимать, (руки вверх)
Руки опускать, (руки вниз)
Приседать и вставать, (4-6 раз)
Прыгать и скакать. (5-7 прыжков)

Сейчас мы попробуем пересказать рассказ
Льва Кассиля «Воздух» по схемам
(Совместное пересказывание по схемам)

Физкультминутка «Будь внимательным»

Дети выполняют движения соответственно тексту.

Ровно встали, улыбнулись.

Руками к солнцу потянулись.

Руки в стороны, вперед.

Делай вправо поворот,

Делай влево поворот.

Приседаем и встаем,

Руками пол мы достаем.

И на месте мы шагаем,

Ноги выше поднимаем

Дети, стой! Раз-два!

Вот и кончилась игра.

Игра
«Кто, где служит?»

Воспитатель:

Представим себе, что мы оказались в армии.

Вы уже знаете, что в армии есть различные рода войск.

Вам надо отгадать, кто, где служит.

Кто служит на танке?
(Дети: На танке служат танкисты).

Кто служит на границе?
(Дети: ….пограничники).

Кто служит в ракетных войсках?
(Дети…..ракетчики).

Кто служит на подводных лодках?
(Дети….. подводники).

Кто служит в военной авиации?
(Дети: …..военные летчики).

Как называется солдат, у которого нет военной техники?
(Дети: ….пехотинец).

6.

Воспитатель

: Ребята, с каким рассказом мы с вами сегодня познакомились?
(рассказ Льва Кассиля «Воздух»)

—

Как вы думаете, чем отличается рассказ от сказки?
(Сказка это вымышленное произведение, в ней есть волшебство и т.д., а рассказ – это бывает все в реальности,

О ком рассказ?

Чему вас учит рассказ?

Какими должны быть защитники Отечества?

Мне бы хотелось подарить вам памятные подарки – раскраски, посвященные

Эти рассказы Лев Кассиль написал в годы Великой Отечественной войны. За каждым из них стоят реальная история — о мужестве и героизме русского народа на фронте и в тылу.

Лев Кассиль «Рассказ об отсутствующем»

Когда в большом зале штаба фронта адъютант командующего, заглянув в список награждённых, назвал очередную фамилию, в одном из задних рядов поднялся невысокий человек. Кожа на его обострившихся скулах была желтоватой и прозрачной, что наблюдается обычно у людей, долго пролежавших в постели. Припадая на левую ногу, он шёл к столу. Командующий сделал короткий шаг навстречу ему, вручил орден, крепко пожал награждённому руку, поздравил и протянул орденскую коробку.

Награждённый, выпрямившись, бережно принял в руки орден и коробку. Он отрывисто поблагодарил, чётко повернулся, как в строю, хотя ему мешала раненая нога. Секунду он стоял в нерешительности, поглядывая то на орден, лежавший у него на ладони, то на товарищей по славе, собравшихся тут. Потом снова выпрямился:

— Разрешите обратиться?

— Пожалуйста.

— Товарищ командующий… И вот вы, товарищи, — заговорил прерывающимся голосом награждённый, и все почувствовали, что человек очень взволнован. — Дозвольте сказать слово. Вот в этот момент моей жизни, когда я принял великую награду, хочу я высказать вам о том, кто должен бы стоять здесь, рядом со мной, кто, может быть, больше меня эту великую награду заслужил и своей молодой жизни не пощадил ради нашей воинской победы.

Он протянул к сидящим в зале руку, на ладони которой поблёскивал золотой ободок ордена, и обвёл зал просительными глазами.

— Дозвольте мне, товарищи, свой долг выполнить перед тем, кого тут нет сейчас со мной.

— Говорите, — сказал командующий.

— Просим! — откликнулись в зале.

И тогда он рассказал.

— Вы, наверное, слышали, товарищи, — так начал он, — какое у нас создалось положение в районе Р. Нам тогда пришлось отойти, а наша часть прикрывала отход. И тут нас немцы отсекли от своих. Куда ни подадимся, всюду нарываемся на огонь. Бьют по нас немцы из миномётов, долбят лесок, где мы укрылись, из гаубиц, а опушку прочёсывают автоматами. Время истекло, по часам выходит, что наши уже закрепились на новом рубеже, сил противника мы оттянули на себя достаточно, пора бы и до дому: время на соединение оттягиваться. А пробиться, видим, ни в какую нельзя. И здесь оставаться дольше нет никакой возможности. Нащупал нас немец, зажал в лесу, почуял, что наших тут горсточка всего-навсего осталась, и берёт нас своими клещами за горло. Вывод ясен: надо пробиваться окольным путём.

А где он, этот окольный путь? Куда направление выбрать? И командир наш, лейтенант Буторин Андрей Петрович, говорит: «Без разведки предварительной тут ничего не получится. Надо порыскать да пощупать, где у них щёлка имеется. Если найдём, проскочим». Я, значит, сразу вызвался. «Дозвольте, — говорю, — мне попробовать, товарищ лейтенант?» Внимательно посмотрел он на меня. Тут уже не в порядке рассказа, а, так сказать, сбоку, должен объяснить, что мы с Андреем из одной деревни — кореши. Сколько раз на рыбалку ездили на Исеть! Потом оба вместе на медеплавильном работали в Ревде. Одним словом, друзья-товарищи. Посмотрел он на меня внимательно, нахмурился. «Хорошо, — говорит, — товарищ Задохтин, отправляйтесь. Задание вам ясно?»

Вывел он меня на дорогу, оглянулся, схватил за руку. «Ну, Коля, — говорит, — давай простимся с тобой на всякий случай. Дело, сам понимаешь, смертельное. Но раз вызвался, то отказать тебе не смею. Выручай, Коля… Мы тут больше двух часов не продержимся. Потери чересчур большие…» — «Ладно, — говорю, — Андрей, мы с тобой не в первый раз в такой оборот угодили. Через часок жди меня. Я там высмотрю, что надо. Ну а уж если не вернусь, кланяйся там нашим, на Урале…»

И вот пополз я, хоронюсь по-за деревьями. Попробовал в одну сторону — нет, не пробиться: густым огнём немцы по тому участку кроют. Пополз в обратную сторону. Там на краю лесочка овраг был, буерак такой, довольно глубоко промытый. А на той стороне у буерака — кустарник, и за ним — дорога, поле открытое. Спустился я в овраг, решил к кустикам подобраться и сквозь них высмотреть, что в поле делается. Стал я карабкаться по глине наверх, вдруг замечаю, над самой моей головой две босые пятки торчат. Пригляделся, вижу: ступни маленькие, на подошвах грязь присохла и отваливается, как штукатурка, пальцы тоже грязные, поцарапанные, а мизинчик на левой ноге синей тряпочкой перевязан — видно, пострадал где-то… Долго я глядел на эти пятки, на пальцы, которые беспокойно шевелились над моей головой. И вдруг, сам не знаю почему, потянуло меня щекотнуть эти пятки… Даже и объяснить вам не могу. А вот подмывает и подмывает… Взял я колючую былинку да и покорябал ею легонько одну из пяток. Разом исчезли обе ноги в кустах, и на том месте, где торчали из ветвей пятки, появилась голова. Смешная такая, глаза перепуганные, безбровые, волосы лохматые, выгоревшие, а нос весь в веснушках.

— Ты что тут? — говорю я.

— Я, — говорит, — корову ищу. Вы не видели, дядя? Маришкой зовут. Сама белая, а на боке чёрное. Один рог вниз торчит, а другого вовсе нет… Только вы, дядя, не верьте… Это я всё вру… пробую так. Дядя, — говорит, — вы от наших отбились?

— А это кто такие ваши? — спрашиваю.

— Ясно кто — Красная Армия… Только наши вчера за реку ушли. А вы, дядя, зачем тут? Вас немцы зацапают.

— А ну, иди сюда, — говорю. — Расскажи, что тут, в твоей местности, делается.

Голова исчезла, опять появилась нога, а ко мне по глиняному склону на дно оврага, как на салазках, пятками вперёд, съехал мальчонка лет тринадцати.

— Дядя, — зашептал он, — вы скорее отсюда давайте куда-нибудь. Тут немцы. У них вон у того леса четыре пушки стоят, а здесь сбоку миномёты ихние установлены. Тут через дорогу никакого ходу нету.

— И откуда, — говорю, — ты всё это знаешь?

— Как, — говорит, — откуда? Даром, что ли, с утра наблюдаю?

— Для чего же наблюдаешь?

— Пригодится в жизни, мало ль что…

Стал я его расспрашивать, и малец рассказал мне про всю обстановку. Выяснил я, что овраг идёт по лесу далеко и по дну его можно будет вывести наших из зоны огня. Мальчишка вызвался проводить нас. Только мы стали выбираться из оврага в лес, как вдруг засвистело в воздухе, завыло и раздался такой треск, словно вокруг половину деревьев разом на тысячи сухих щепок раскололо. Это немецкая мина угодила прямо в овраг и рванула землю около нас. Темно стало у меня в глазах. Потом я высвободил голову из-под насыпавшейся на меня земли, огляделся: где, думаю, мой маленький товарищ? Вижу, медленно приподымает он свою кудлатую голову от земли, начинает выковыривать пальцем глину из ушей, изо рта, из носа.

— Вот это так дало! — говорит. — Попало нам, дядя, с вами, как богатым… Ой, дядя, — говорит, — погодите! Да вы ж раненый.

Хотел я подняться, а ног не чую. И вижу: из разорванного сапога кровь плывёт. А мальчишка вдруг прислушался, вскарабкался к кустам, выглянул на дорогу, скатился опять вниз и шепчет:

— Дядя, — говорит, — сюда немцы идут. Офицер впереди. Честное слово! Давайте скорее отсюда. Эх ты, как вас сильно…

Попробовал я шевельнуться, а к ногам словно по десять пудов к каждой привязано. Не вылезти мне из оврага. Тянет меня вниз, назад…

— Эх, дядя, дядя, — говорит мой дружок и сам чуть не плачет, — ну, тогда лежите здесь, дядя, чтоб вас не слыхать, не видать. А я им сейчас глаза отведу, а потом вернусь, после…

Побледнел он так, что веснушек ещё больше стало, а глаза у самого блестят. «Что он такое задумал?» — соображаю я. Хотел было его удержать, схватил за пятку, да куда там! Только мелькнули над моей головой его ноги с растопыренными чумазыми пальцами — на мизинчике синяя тряпочка, как сейчас вижу. Лежу я и прислушиваюсь. Вдруг слышу: «Стоять!.. Стоять! Не ходить дальше!»

Заскрипели над моей головой тяжёлые сапоги, я расслышал, как немец спросил:

— Ты что такое тут делал?

— Я, дяденька, корову ищу, — донёсся до меня голос моего дружка, — хорошая такая корова, сама белая, а на боке чёрное, один рог вниз торчит, а другого вовсе нет, Маришкой зовут. Вы не видели?

— Какая такая корова? Ты, я вижу, хочешь болтать мне глупости. Иди сюда близко. Ты что такое лазал тут уж очень долго, я тебя видел, как ты лазал.

— Дяденька, я корову ищу… — стал опять плаксиво тянуть мой мальчонка. И внезапно по дороге чётко застучали его лёгкие босые пятки.

— Стоять! Куда ты смел? Назад! Буду стрелять! — закричал немец.

Над моей головой забухали тяжёлые, кованые сапоги. Потом раздался выстрел. Я понял: дружок мой нарочно бросился бежать в сторону от оврага, чтобы отвлечь немцев от меня. Я прислушался, задыхаясь. Снова ударил выстрел. И услышал я далёкий, слабый вскрик. Потом стало очень тихо… Я как припадочный бился. Я зубами грыз землю, чтобы не закричать, я всей грудью на свои руки навалился, чтобы не дать им схватиться за оружие и не ударить по фашистам. А ведь нельзя мне было себя обнаруживать. Надо выполнить задание до конца. Погибнут без меня наши. Не выберутся.

Опираясь на локти, цепляясь за ветви, пополз я. После уже ничего не помню. Помню только: когда открыл глаза, увидел над собой совсем близко лицо Андрея…

Ну вот, так мы и выбрались через тот овраг из лесу.

Он остановился, передохнул и медленно обвёл глазами весь зал.

— Вот, товарищи, кому я жизнью своей обязан, кто нашу часть вызволить из беды помог. Понятно, стоять бы ему тут, у этого стола. Да вот не вышло. И есть у меня ещё одна просьба к вам… Почтим, товарищи, память дружка моего безвестного, героя безымянного… Вот даже и как звать его, спросить не успел…

И в большом зале тихо поднялись лётчики, танкисты, моряки, генералы, гвардейцы — люди славных боёв, герои жестоких битв, поднялись, чтобы почтить память маленького, никому не ведомого героя, имени которого никто не знал. Молча стояли понурившиеся люди в зале, и каждый по-своему видел перед собой кудлатого мальчонку, веснушчатого и голопятого, с синей замурзанной тряпочкой на босой ноге…

Лев Кассиль «Линия связи»

Памяти сержанта Новикова

Лишь несколько кратких информационных строк было напечатано в газетах об этом. Я не стану повторять их вам, потому что все, кто читал это сообщение, запомнили его навсегда. Нам не известны подробности, мы не знаем, как жил человек, совершивший этот подвиг. Мы знаем только, как кончилась его жизнь. Товарищам его в лихорадочной спешке боя некогда было записывать все обстоятельства того дня. Придёт ещё время, когда героя воспоют в балладах, вдохновенные страницы будут охранять бессмертие и славу этого поступка. Но каждый из нас, прочитавших коротенькое, скупое сообщение о человеке и его подвиге, захотел сейчас же, ни на минуту не откладывая, ничего не дожидаясь, представить, как всё это свершилось… Пусть меня поправят потом те, кто участвовал в этом бою, может быть, я не совсем точно представляю себе обстановку или прошёл мимо каких-то деталей, а что-то прибавил от себя, но я расскажу обо всём так, как увидело поступок этого человека моё воображение, взволнованное пятистрочной газетной заметкой.

Я увидел просторную снежную равнину, белые холмы и редкие перелески, сквозь которые, шурша о ломкие стебли, мчался морозный ветер. Я расслышал надсадный и охрипший голос штабного телефониста, который, ожесточённо вертя рукоятку коммутатора и нажимая кнопки, тщетно вызывал часть, занимавшую отдалённый рубеж. Враг окружал эту часть. Надо было срочно связаться с ней, сообщить о начавшемся обходном движении противника, передать с командного пункта приказ о занятии другого рубежа, иначе — гибель… Пробраться туда было невозможно. На пространстве, которое отделяло командный пункт от ушедшей далеко вперёд части, сугробы лопались, словно огромные белые пузыри, и вся равнина пенилась, как пенится и бурлит взбугрённая поверхность закипевшего молока.

Немецкие миномёты били по всей равнине, взметая снег вместе с комьями земли. Вчера ночью через эту смертную зону связисты проложили кабель. Командный пункт, следя за развитием боя, слал по этому проводу указания, приказы и получал ответные сообщения о том, как идёт операция. Но вот сейчас, когда требовалось немедленно изменить обстановку и отвести передовую часть на другой рубеж, связь внезапно прекратилась. Напрасно бился над своим аппаратом, припадая ртом к трубке, телефонист:

— Двенадцатая!.. Двенадцатая!.. Ф-фу… — Он дул в трубку. — Арина! Арина!.. Я — Сорока!.. Отвечайте… Отвечайте!.. Двенадцать восемь дробь три!.. Петя! Петя!.. Ты меня слышишь? Дай отзыв, Петя!.. Двенадцатая! Я — Сорока!.. Я — Сорока! Арина, вы слышите нас? Арина!..

Связи не было.

— Обрыв, — сказал телефонист.

И вот тогда человек, который только вчера под огнём прополз всю равнину, хоронясь за сугробами, переползая через холмы, зарываясь в снег и волоча за собой телефонный кабель, человек, о котором мы прочли потом в газетной заметке, поднялся, запахнул белый халат, взял винтовку, сумку с инструментами и сказал очень просто:

— Я пошёл. Обрыв. Ясно. Разрешите?

Я не знаю, что говорили ему товарищи, какими словами напутствовал его командир. Все понимали, на что решился человек, отправляющийся в проклятую зону…

Провод шёл сквозь разрозненные ёлочки и редкие кусты. Вьюга звенела в осоке над замёрзшими болотцами. Человек полз. Немцы, должно быть, вскоре заметили его. Маленькие вихри от пулемётных очередей, курясь, затанцевали хороводом вокруг. Снежные смерчи разрывов подбирались к связисту, как косматые призраки, и, склоняясь над ним, таяли в воздухе. Его обдавало снежным прахом. Горячие осколки мин противно взвизгивали над самой головой, шевеля взмокшие волосы, вылезшие из-под капюшона, и, шипя, плавили снег совсем рядом.

Он не слышал боли, но почувствовал, должно быть, страшное онемение в правом боку и, оглянувшись, увидел, что за ним по снегу тянется розовый след. Больше он не оглядывался. Метров через триста он нащупал среди вывороченных обледенелых комьев земли колючий конец провода. Здесь прерывалась линия. Близко упавшая мина порвала провод и далеко в сторону отбросила другой конец кабеля. Ложбинка эта вся простреливалась миномётами. Но надо было отыскать другой конец оборванного провода, проползти до него, снова срастить разомкнутую линию.

Грохнуло и завыло совсем близко. Стопудовая боль обрушилась на человека, придавила его к земле. Человек, отплёвываясь, выбрался из- под навалившихся на него комьев, повёл плечами. Но боль не стряхивалась, она продолжала прижимать человека к земле. Человек чувствовал, что на него наваливается удушливая тяжесть. Он отполз немного, и, наверное, ему показалось, что там, где он лежал минуту назад, на пропитанном кровью снегу, осталось всё, что было в нём живого, а он двигается уже отдельно от самого себя. Но как одержимый он карабкался дальше по склону холма. Он помнил только одно: надо отыскать висящий где-то там, в кустах, конец провода, нужно добраться до него, уцепиться, подтянуть, связать. И он нашёл оборванный провод. Два раза падал человек, прежде чем смог приподняться. Что-то снова жгуче стегнуло его по груди, он повалился, но опять привстал и схватился за провод. И тут он увидел, что немцы приближаются. Он не мог отстреливаться: руки его были заняты… Он стал тянуть проволоку на себя, отползая назад, но кабель запутался в кустах. Тогда связист стал подтягивать другой конец. Дышать ему становилось всё труднее и труднее. Он спешил. Пальцы его коченели…

И вот он лежит неловко, боком на снегу и держит в раскинутых, костенеющих руках концы оборванной линии. Он силится сблизить руки, свести концы провода вместе. Он напрягает мышцы до судорог. Смертная обида томит его. Она горше боли и сильнее страха… Всего лишь несколько сантиметров разделяют теперь концы провода. Отсюда к переднему краю обороны, где ожидают сообщения отрезанные товарищи, идёт провод… И назад, к командному пункту, тянется он. И надрываются до хрипоты телефонисты… А спасительные слова помощи не могут пробиться через эти несколько сантиметров проклятого обрыва! Неужели не хватит жизни, не будет уже времени соединить концы провода? Человек в тоске грызёт снег зубами. Он силится встать, опираясь на локти. Потом он зубами зажимает один конец кабеля и в исступлённом усилии, перехватив обеими руками другой провод, подтаскивает его ко рту. Теперь не хватает не больше сантиметра. Человек уже ничего не видит. Искристая тьма выжигает ему глаза. Он последним рывком дёргает провод и успевает закусить его, до боли, до хруста сжимая челюсти. Он чувствует знакомый кисловато-солёный вкус и лёгкое покалывание языка. Есть ток! И, нашарив винтовку помертвевшими, но теперь свободными руками, он валится лицом в снег, неистово, всем остатком своих сил стискивая зубы. Только бы не разжать!.. Немцы, осмелев, с криком набегают на него. Но опять он наскрёб в себе остатки жизни, достаточные, чтобы приподняться в последний раз и выпустить в близко сунувшихся врагов всю обойму… А там, на командном пункте, просиявший телефонист кричит в трубку:

— Да, да! Слышу! Арина? Я — Сорока! Петя, дорогой! Принимай: номер восемь по двенадцатому.

Человек не вернулся обратно. Мёртвый, он остался в строю, на линии. Он продолжал быть проводником для живых. Навсегда онемел его рот. Но, пробиваясь слабым током сквозь стиснутые его зубы, из конца в конец поля сражения неслись слова, от которых зависели жизни сотен людей и результат боя. Уже отомкнутый от самой жизни, он всё ещё был включён в её цепь. Смерть заморозила его сердце, оборвала ток крови в оледеневших сосудах. Но яростная предсмертная воля человека торжествовала в живой связи людей, которым он остался верен и мёртвый.

Когда в конце боя передовая часть, получив нужные указания, ударила немцам во фланг и ушла от окружения, связисты, сматывая кабель, наткнулись на человека, полузанесённого позёмкой. Он лежал ничком, уткнувшись лицом в снег. В руке его была винтовка, и окоченевший палец застыл на спуске. Обойма была пуста. А поблизости в снегу нашли четырёх убитых немцев. Его приподняли, и за ним, вспарывая белизну сугроба, потащился прикушенный им провод. Тогда поняли, как была восстановлена линия связи во время боя…

Так крепко были стиснуты зубы, зажавшие концы кабеля, что пришлось обрезать провод в углах окоченевшего рта. Иначе не освободить было человека, который и после смерти стойко нёс службу связи. И все вокруг молчали, стиснув зубы от боли, пронявшей сердце, как умеют молчать в горе русские люди, как молчат они, если попадают, обессиленные от ран, в лапы «мёртвоголовых», — наши люди, у которых никакой мукой, никакими пытками не разжать стиснутых зубов, не вырвать ни слова, ни стона, ни закушенного провода.

Лев Кассиль «Зеленая веточка»

На Западном фронте мне пришлось некоторое время жить в землянке техника-интенданта Тарасникова. Он работал в оперативной части штаба гвардейской бригады. Тут же, в землянке, помещалась его канцелярия. Трёхлинейная лампёшка освещала низкий сруб. Пахло свежим тёсом, земляной сыростью и сургучом. Сам Тарасников, невысокий, болезненного вида молодой человек, со смешными рыжими усиками и жёлтым, обкуренным ртом, встретил меня вежливо, но не слишком приветливо.

— Устроитесь вот тут, — сказал он мне, указывая на топчан и тотчас снова склоняясь над своими бумагами. — Сейчас вам подстелят палатку. Надеюсь, моя контора вас не стеснит? Ну и вы, рассчитываю, тоже особенно мешать нам не будете. Условимся так. Присаживайтесь пока.

И я стал жить в подземной канцелярии Тарасникова. Это был очень беспокойный, необычайно дотошный и придирчивый работяга. Целые дни он надписывал и заклеивал пакеты, припечатывал их сургучом, согретым над лампой, рассылал какие-то донесения, принимал бумаги, перечерчивал карты, стучал одним пальцем на заржавленной машинке, тщательно выбивая каждую букву. По вечерам его мучили приступы лихорадки, он глотал акрихин, но лечь в госпиталь категорически отказывался:

— Что вы, что вы! Куда же я уйду? Да тут всё дело без меня станет! Всё на мне и держится. На день мне уйти — так потом год не распутаешься тут…

Поздно ночью, вернувшись с переднего края обороны, засыпая на своём топчане, я всё ещё видел за столом усталое и бледное лицо Тарасникова, освещённое огнём лампы, деликатно, ради меня приспущенным, и укутанное табачным туманом. От глиняной печурки, сложенной в углу, шёл горячий чад. Усталые глаза Тарасникова слезились, но он продолжал надписывать и заклеивать пакеты. Потом он вызывал связного, который дожидался за плащ-палаткой, повешенной у входа в нашу землянку, и я слышал следующий разговор.

— Кто из пятого батальона? — спрашивал Тарасников.

— Я из пятого батальона, — отвечал связной.

— Примите пакет… Вот. Возьмите его в руки. Так. Видите, написано здесь: «Срочно». Следовательно, доставить немедленно. Вручить лично командиру. Понятно? Не будет командира — передадите комиссару. Комиссара не будет — разыщите. Больше никому не передавать. Ясно? Повторите.

— Доставить пакет срочно, — как на уроке, однотонно повторял связной. — Лично командиру, если не будет — комиссару, если не будет — отыскать.

— Правильно. В чём понесёте пакет?

— Да уж обыкновенно… Вот тут, в кармане.

— Покажите ваш карман. — И Тарасников подходил к высокому связному, становился на цыпочки, просовывал руку под плащ-палатку, за пазуху шинели, и проверял, нет ли прорех в кармане. — Так, в порядке. Теперь учтите: пакет секретный. Следовательно, если попадётесь противнику, что будете делать?

— Да что вы, товарищ техник-интендант, зачем же я буду попадаться!

— Попадаться незачем, совершенно верно, но я вас спрашиваю: что будете делать, если попадётесь?

— Да я сроду никогда не попадусь…

— А я вас спрашиваю, если? Так вот, слушайте. Если что, опасность какая, так содержимое съешьте не читая. Конверт разорвать и бросить. Ясно? Повторите.

— В случае опасности конверт разорвать и бросить, а что посерёдке — съесть.

— Правильно. Через сколько времени вручите пакет?

— Да тут минут сорок и идти всего.

— Точнее прошу.

— Да так, товарищ техник-интендант, я считаю, не больше пятидесяти минут пройду.

— Точнее.

— Да через час-то уж наверняка доставлю.

— Так. Заметьте время. — Тарасников щёлкал огромными кондукторскими часами. — Сейчас двадцать три пятьдесят. Значит, обязаны вручить не позднее ноля пятьдесяти минут. Ясно? Можете идти.

И этот диалог повторялся с каждым посыльным, с каждым связным. Покончив со всеми пакетами, Тарасников укладывался. Но и во сне он продолжал учить связных, обижался на кого-то, и часто ночью меня будил его громкий, суховатый, отрывистый голос.

— Как стоите? Вы куда пришли? Это вам не парикмахерская, а канцелярия штаба! — чётко говорил он во сне.

— Почему вошли, не доложившись? Выйдите и войдите ещё раз. Пора научиться порядку. Так. Погодите. Видите: человек ест? Можете обождать, у вас не срочный пакет. Дайте человеку поесть… Распишитесь… Время отправления… Можете идти. Вы свободны…

Я тормошил его, пытаясь разбудить. Он вскакивал, смотрел на меня малоосмысленным взглядом и, снова повалившись на койку, прикрывшись шинелью, мгновенно погружался в свои штабные сны. И опять принимался быстро говорить.

Всё это было не очень приятно. И я уже подумывал, как бы мне перебраться в другую землянку. Но однажды вечером, когда я вернулся в нашу халупку, основательно промокнув под дождём, и сел на корточки перед печкой, чтобы растопить её, Тарасников встал из-за стола и подошёл ко мне.

— Тут, значит, получается так, — сказал он несколько виновато. — Я, видите ли, решил временно не топить печки. Давайте деньков пять воздержимся. А то, знаете, печка угар даёт, и это, видимо, отражается на её росте… Плохо на неё воздействует.

Я, ничего не понимая, смотрел на Тарасникова.

— На чьём росте? На росте печки?

— При чём же тут печка? — обиделся Тарасников. — Я, по-моему, выражаюсь достаточно ясно. Этот самый чад, он, видно, плохо действует… Она совсем расти перестала.

— Да кто расти перестал?

— А вы что же, до сих пор не обратили внимания? — уставившись на меня, с негодованием закричал Тарасников. — А это что? Не видите? — И он с внезапной нежностью поглядел на низкий бревенчатый потолок нашей землянки.

Я привстал, поднял лампу и увидел, что толстый кругляш вяза в потолке пустил зелёный росток. Бледненький и нежный, с зыбкими листочками, он протянулся под потолок. В двух местах его поддерживали белые тесёмочки, приколотые кнопками к потолочине.

— Понимаете? — заговорил Тарасников. — Всё время росла. Такая славная веточка вымахнула. А тут стали мы с вами топить часто, а ей, видно, не нравится. Я вот тут зарубочки делал на бревне, и даты у меня проставлены. Видите, как сперва быстро росла. Иной день по два сантиметра вытягивала. Даю вам честное, благородное слово! А как стали мы с вами чадить тут, вот уже три дня не наблюдаю роста. Так ей и захиреть недолго. Давайте уж воздержимся. И курить бы надо поменьше. Стебелёчек-то нежненький, на него всё влияет. А меня, знаете, интересует: доберётся он до выхода? А? Ведь

так, чертёнок, и тянется поближе к воздуху, где солнце, чует из-под земли.

И мы легли спать в нетопленной, сырой землянке. На другой день я, чтобы снискать расположение Тарасникова, сам уже заговорил с ним о его веточке.

— Ну как, — спросил я, сбрасывая с себя мокрую плащ-палатку, — растёт?

Тарасников выскочил из-за стола, посмотрел мне внимательно в глаза, желая проверить, не смеюсь ли я над ним, но, увидев, что я говорю серьёзно, с тихим восторгом поднял лампу, отвёл её чуточку в сторону, чтобы не закоптить свою веточку, и почти шёпотом сообщил мне:

— Представьте себе, почти на полтора сантиметра вытянулась. Я же говорил, топить не надо. Просто удивительное это явление природы!..

Ночью немцы обрушили на наше расположение массированный артиллерийский огонь. Я проснулся от грохота близких разрывов, выплёвывая землю, которая от сотрясения обильно посыпалась на нас сквозь бревенчатый потолок. Тарасников тоже проснулся и зажёг лампочку. Всё ухало, дрожало и тряслось вокруг нас. Тарасников поставил лампочку на середину стола, откинулся на койке, заложив руки за голову.

— Я так думаю, что большой опасности нет. Не повредит её? Конечно, сотрясение, но тут над нами три наката. Разве уж только прямое попадание. А я её, видите, подвязал. Словно предчувствовал…

Я с интересом поглядел на него.

Он лежал, запрокинув голову на подложенные за затылок руки, и с нежной заботой смотрел на зелёный слабенький росточек, вившийся под потолком. Он просто забыл, видимо, о том, что снаряд может обрушиться на нас самих, разорваться в землянке, похоронить нас заживо под землёй. Нет, он думал только о бледной зелёной веточке, протянувшейся под потолком нашей халупы. Только за неё беспокоился он.

И часто теперь, когда я встречаю на фронте и в тылу взыскательных, очень занятых, суховатых на первый взгляд, малоприветливых как будто людей, я вспоминаю техника-интенданта Тарасникова и его зелёную веточку. Пусть грохочет огонь над головой, пусть промозглая сырость земли проникает в самые кости, всё равно — лишь бы уцелел, лишь бы дотянулся до солнца, до желанного выхода робкий, застенчивый зелёный росток.

И кажется мне, что есть у каждого из нас своя заветная зелёная веточка. Ради неё готовы мы перенести все мытарства и невзгоды военной поры, потому что твёрдо знаем: там, за выходом, завешанным сегодня отсыревшей плащ- палаткой, солнце непременно встретит, согреет и даст новые силы дотянувшейся, нами выращенной и сбережённой ветке нашей.

10 июля – 110 лет Льву Абрамовичу Кассилю
(1905–1970), российскому
писателю и организатору Недели детской книги. Мало кто из писателей
оставил потомкам не только автобиографию, но и автоэпитафию. Лев Кассиль – как
раз из этих немногих, и автоэпитафия его вполне точно выражает цель и смысл его
деятельности: «Он открывал детям страны,
которых на свете нет, уча любить ту землю, что была ему дороже всего на свете»
.

Лев Кассиль родился 10 июля (27 июня) 1905 года
в слободе Покровской, после
революции переименованной в город Энгельс, — это на Волге, против Саратова. Отец Льва Кассиля,
Абрам Григорьевич, был врачом. Мама, Анна Исааковна, —
учительницей музыки, затем зубном врачом

.
Детство и гимназические годы Льва
Абрамовича Кассиля совпали с событиями, которые потрясли весь мир: Первая
мировая война и революция 1917 года в России. В повести«Кондуит
и Швамбрания»
автор обращается к собственному детскому опыту и
рассказывает о событиях, в которых участвовал он сам и его семья. Там есть всё:
и захватывающие дух приключения, и уморительные проделки, и замечательные
исторические зарисовки России начала века. Учиться мальчик начинал в гимназии, а заканчивал
уже при советской власти Единую трудовую школу (ЕТШ).

Его детские мечты были вполне мальчишечьи: хотел
быть извозчиком, кораблестроителем пароходов типа «самолёт», натуралистом. Уже в подростковом возрасте Льва Абрамовича считали
«разносторонним мальчиком».

Он мастерил модели
пароходов, собирал гербарий, рисовал, учился музыке, в старших классах даже занимался в
Саратовском художественно-практическом институте. Об одном из пароходов под
названием «Добрыня Никитич», сделанным его руками написали в местной газете.

С
детства неуемный фантазер, в юности активный общественник, Лев Кассиль с
отрудничал с Покровской детской
библиотекой-читальней, при которой организовывались для детей рабочих различные
кружки, в том числе издавался и рукописный журнал, редактором и художником
которого был Кассиль.

По
окончании школы в 1923 году
за активную
общественную работу Кассиль получил направление в вуз.Он поступил на физико-математический факультет
Московского государственного университета по специальности «аэродинамический
цикл».
Уже в 20 лет к концу второго года учёбы он
стал понимать, что ему хочется писать. Писать учился в письмах домой. Описывал
в них Москву, которую в свободное время исходил пешком вдоль и поперёк.
Описывал новостройки и шествия, театры и стадионы, выставки и музеи. Некоторые
письма доходили до 28 страниц. Первый свой рассказ написал в 20 лет (1925 г),
назывался он

«
Приёмник мистера Кисмиквика

»,

был напечатан в газете «Новости радио» и посвящён американской жизни.

После такой удачи были написаны
еще 6 рассказов, но редакторам газет они не понравились и напечатаны не были. Чтоб
не обременять родителей и самому зарабатывать на жизнь, Лев Абрамович
подрабатывал электромонтёром, художником–плакатистом, старостой в студенческом
клубе, редактором университетской газеты «Синяя блуза». А всё свободное время
читал и конспектировал Толстого, Пушкина, Чехова, Лескова, Флобера, которые
теперь заново раскрывались перед ним. Всё это не прошло бесследно.

В 22 года (1927 г) был написан
первый очерк, его признали и пригласили стать московским корреспондентом. В
этом же году была задумана книга под названием

«Кондуит».

Написав
первые страницы, он решил показать их писателю В.В.Маяковскому, который стал
его учителем и старшим другом на долгие годы. В журнале Маяковского

«Новый Леф» стали печататься его первые заметки и очерки.

Здесь были
напечатаны отрывки из первой книги «Кондуит». Вскоре Кассиль был приглашён сотрудничать с детским журналом «Пионер», где
уже работали замечательные детские писатели М.Пришвин, А.Гайдар…

Познакомился
с С.Маршаком, встреча с которым определила творческий путь Кассиля как детского
писателя. Лев Абрамович и не думал писать для детей, но
главный редактор сказал: «Чудак! Вы будете писать для детей», — и Кассиль решил
попробовать. Вскоре, прочитав письма маленьких читателей, откликнувшихся на его
фельетоны, понял, что интереснее работы в жизни ему не найти. С журналом

«Пионер»

Лев
Абрамович Кассиль сотрудничал много лет. И три года работал ответственным
редактором замечательного детского журнала

«Мурзилка».

Девять с
лишним лет Кассиль проработал в популярнейшей газете того времени

«Известия». Начал с небольших
репортёрских зарисовок, затем выступал с большими корреспонденциями, очерками,
фельетонами. Много ездил, летал, плавал, путешествуя по родной земле и за ее
пределами.

«Газета,
— признавался он, — приучила меня, берясь за работу, сердиться
или радоваться со всей страной
». Участвовал в походе советских
глиссеров, в испытательных перелётах новых самолётов и дирижаблей, спускался в
первые шахты строившегося московского метро. Дни и ночи находился на аэродроме,
где готовился старт первого советского аэростата.

Кассиль встречал в воздухе «цеппелин», участвовал в
походе глиссеров, в испытательных перелетах самолетов и дирижаблей, в первом
пуске московского метро, видел старт стратостата, публиковал очерки о
«челюскинской» эпопее О.Ю.Шмидта,

первым встретил его из ледового плена. Провожал в легендарный полет В.Чкалова, участвовал в
испанской эпопее. Гостил в Калуге К.Э.Циолковского
— родоначальника космической эры. Вместе со сборной командой ездил на
футбольные состязания в Турцию. Много незабываемых часов провёл в гостях у
А.М.Горького.

Как
расширился кругозор писателя, какие жизненные горизонты перед ним распахнулись,
сколько людей и судеб он узнал близко, изучил, в какое количество лиц
вгляделся! Газета приводит Кассиля в дом отца космонавтики К.Э. Циолковского,
знакомит с В.П. Чкаловым, с О.Ю. Шмидтом, со множеством самых разных людей,
живущих не только в столице, но и далеко от неё. Затем это
все описывал в очерках, фельетонах и рассказах, в книжках для маленьких
читателей. В 41 год (1946 г.) отправился в плаванье по Европе, в результате
чего была написана книжка для ребят

«Далеко в море».

В 30-е вышли в свет первые книги Кассиля для детей: научно-популярные
очерки «Вкусная фабрика» в 1930 году, «Планетарий» в 1931 году, «Лодка-вездеход»
в 1933 году. Из 19 книг, написанных Кассилем в 30-е годы, 18 обращены к детям и
подросткам.
В 1929 году в «Пионере» была опубликована первая повесть Кассиля —
«Кондуит». И там же, в 1931 году, вторая — «Швамбрания». Эти автобиографические повести
в 1935 году были объединены в одну книгу «Кондуит
и Швамбрания
».
Он
воплотил главную мечту всех детей на свете: найти свою страну, не доступную для
посторонних. …В конце зимы 1914 года отбывающие наказание в углу братья Леля
и Оська неожиданно для самих себя открывают Великое государство Швамбранское,
расположенное на материке Большого Зуба населяют его героями и играют в эту
волшебную игру много лет, пока она не разрушилась в вихре революции. Но страна
верно послужила своим создателям. И пусть пока никто не обнаружил её на
глобусе, но год за годом, поколение за поколением, мальчишки и девчонки создают
свои государства, материки, острова и живут их, не желая уходить из волшебного
мира детства. А еще это рассказ про гимназистов и их школьную жизнь, про
проказы и шалости… Очаровательный и неповторимый юмор Льва Кассиля наиболее
полно показал себя именно в этой повести. Книга принесла ему быструю и
долговременную читательскую любовь и славу одного из классиков детской
отечественной литературы 20 века.
«Здравствуйте,
— говорили теперь Кассилю дети
на улице, — мы вас знаем. Вы этот… Лев Швамбраныч Кондуит»
.

В
канун 1963 года Лев Кассиль получил письмо от одного американского папы, сын
которого несколько раз, как и его папа в детстве, прочитал «Страну Швамбранию»
(под таким заголовком книга выходила во многих странах) и просил отца сказать
свое спасибо автору книги. «Мы оба, Джимми и я, — пишет господин Джозеф Рассел,
— сильно надеемся, что если многие люди на нашей стороне Атлантического океана
были бы дружны с Швамбранией, значительно повысилось бы понимание между нашими
двумя народами». В ответе своему американскому читателю Л. Кассиль пишет: «В Швамбранию я давно уже не играю, но все же
стараюсь сохранить в себе некоторые черты швамбран: веру в могучие силы
справедливости, твердое убеждение, что без мечты жить скучно и она помогает
делать жизнь на самом деле счастливой и веселой… Государственную тайну
Швамбрании я позволил себе разгласить потому, что мне очень хотелось, чтобы как
можно больше людей научились бы мечтать, а потом находить себе такое дело в
жизни, которое помогает делать задуманное сбывающимся. Поблагодари своего папу
за дорогие для меня слова о моей книге. Я, как и вы с папой, тоже верю в то,
что добрая мечта сближает людей и народы. Давай мечтать — вместе о жизни совсем
хорошей
».

В
конце 30-х годов чуть не каждый мальчишка жаждал стать лётчиком, а каждая
девчонка – актрисой; и случайно ли, что именно в это время появились
кассилевские повести «Черемыш – брат героя» и «Великое противостояние»? Причём
главный упор в них был сделан не на выигрышных сторонах популярнейших тогда
профессий, а на их нравственной сущности и огромной социальной ответственности
их обладателей. Занимавшая
Кассиля проблема формирования характера раскрывается в его популярной повести «Черемыш — брат героя»
(1938) о
мальчике – однофамильце героя-летчика. Юный сирота Гешка выдаёт себя за брата
знаменитого лётчика. В облике Климентия Черемыша легко угадываются черты
прославленного лётчика В. Чкалова.

«

Великое противостояние
» (
1941-1947) Первая часть
была опубликована в журнале «Пионер» в 1940 году. Наконец-то девочки дождались
от любимого писателя книги не про мальчишек. В «Великом противостоянии» глава
первая начинается дневниковой записью главной героини Симы Крупицыной: «Теперь я уже могу судить окончательно, что
жизнь мне не удалась. Сегодня мне стукнуло тринадцать лет. Это уже очень
порядочно. И за всю мою жизнь у меня не было ни приключений, ни увлечений и
вообще никаких интересных случаев…».
Но девочка еще не знает, какой
необыкновенной станет ее жизнь. Кинорежиссёр Александр Расщепей пригласил
московскую школьницу Симу Крупицыну сыграть крепостную девочку, партизанку
Устю, в фильме «Мужик сердитый» — об Отечественной войне 1812 года. На фоне съемок фильма
Сима взрослела, знакомилась с замечательными людьми.
Шёл 1939 год, в котором великое противостояние планеты
Марс действительно произошло 23 июля.Обычную
жизнь школьницы перевернула встреча с режиссером, народным артистом Расщепеем. Живущий
с полной отдачей, несущий людям добро, талант, заражающий всех своим
энтузиазмом – не напоминает ли этот редкостно гармонично выписанный образ
самого автора? Хотя биографы Кассиля, очевидно, имеют основания считать
прототипом Расщепея режиссера Сергея Эйзенштейна.

Во время
войны писатель стал получать множество писем: читатели хотели знать, как
встретила Сима «великое противостояние» в истории своей страны.
Кассиль закончил вторую часть — «Свет Москвы». Первая называлась «Моя Устя»
— о работе Симы под руководством Расщепея над образом юной партизанки в
Великой Отечественной войне 1812 года. Книга вышла в 1947 году, к 800- летнему
юбилею Москвы и в следующем году получила первую премию на конкурсе
Министерства просвещения РСФСР на лучшую художественную книгу для детей.
Писатель был растроган, узнав мнение о его повести строгого ценителя,
выдающегося деятеля искусства народного артиста СССР В.И. Немировича-Данченко: «Должен признаться, что давно не читал
рассказа, написанного с такой искренностью, простотой, трогательностью и
каким-то особым ароматом… Во всем рассказе я не встретил ни одной фальшивой
ноты. Все время забываешь, что это не настоящий дневник девочки, а сочинение
Льва Кассиля. Есть моменты, захватывающие до слез…»

В годы Великой Отечественной войны Кассиль — военный корреспондент
на Северном флоте, Западном и 1-м Украинском фронтах. Он выступал по радио, в школах, воинских частях, на предприятиях Москвы и
Урала. А в суровом 1943 г. родилась идея организовать неделю детской книги, и в
1943 году в Москве в Колонном зале собрали ребятишек, объединенных любовью к
книгам. Он дал ей чудесное название — Книжкины именины. Перед детьми выступили
писатели — классики детской литературы того времени.

В годы войны Кассиль выпускает в Детгизе сборники рассказов
«Обыкновенные ребята», «Твои защитники» (1942). В них повествует о повседневном
героизме не только взрослых, но и детей. Потрясающие примеры самопожертвования
писатель видел и на уральских оборонных предприятиях, на Западном и Первом
Уральском фронтах, и работая корреспондентом Всесоюзного радиокомитета на
действующем Северном флоте (в Заполярье). Не случайно сборник рассказов «Всем
сердцем» был издан в 1943 году Военмориздатом. Сборник рассказов «Есть такие
люди», изданный в 1943 году, интересен тем, что в нем напечатан рассказ
«Зеленая веточка», посвященный жене Кассиля, Светлане Леонидовне Собиновой. Абсолютное
большинство рассказов для детей, написанных Кассилем в военные годы, основано
на событиях достоверных. Это «Рассказ об отсутствующем», «Линия связи», «Все
вернется», «У классной доски», «Отметки Риммы Лебедевой», «Держись, капитан!».

Рассказы из сборников Льва Кассиля «Главное
войско», «Твои защитники»

остаются современными, после их чтения
мальчики и девочки ещё раз скажут «спасибо деду за победу». «Сядь, мой дружок,
раскрой эту книжку, посмотри картинки, послушай, про что говорится тут…»

В годы войны
была написана и одна из лучших повестей — «Дорогие
мои мальчишки
» (1944). Она посвящена
светлой памяти Аркадия Петровича Гайдара, чья большая дружба с мальчишками и
девчонками и богатая фантазия воплотились в образе синоптика Арсения Гая. Своим
названием Синегория тоже связана с Гайдаром: «Жил человек в лесу, возле Синих
гор…» («Чук и Гек»). В летнем
лагере Арсений Петрович Гай затеял для своих пионеров интересную и полезную игру
в страну Синегорию. Так Капка Бутырев стал оружейником Изобаром, Валерка
Черепашкин — мастером зеркал Амальгамой, Тимка Жохов — садовником Дроном
Садовой Головой. Летом 1942 года А.П.Гай погиб на войне. Капка пошёл работать
фрезеровщиком на судоремонтный завод.Но ни он, ни
его товарищи не забыли, что они славные синегорцы, чей девиз: «Отвага,
Верность, Труд — Победа»
.
Реальные трудности жизни
ремесленников, школьников маленького волжского городка в трудные годы войны, их
соперничество с юнгами острова Валаам, постепенно переросшее в крепкую дружбу… Повесть
проникнута стремлением напомнить о мирном детстве и внушить веру в то, что «все
опять станет хорошо, все будет, как надо».

Документальная повесть «

Улица
младшего сына
» (1949)

написанная в содружестве с журналистом М.Поляновским — о разведчике керченского партизанского отряда
пионере Володе Дубинине. В центре повествования не столько события
жизни юного героя, сколько проблема формирования его характера. Керченские
ребята, знавшие Володю, говорили:«Хотя Володя
и положительный тип, но он и кулаком умел двинуть, и в смешные истории попадал.
Ему немало попадало в школе…» Кассиль писал: «В Володе Дубинине, не принижая
пленительной доблести этого «младшего сына» нашей Родины, я стремился выделить
черты его духовного родства, те свойства, которые могут быть взяты на
вооружение читателем, обнадежат его и поведут по верной дороге творчества,
труда, подвига. Я убежден, что в маленьком герое пионере- разведчике Володе
Дубинине творческое начало не уступало героическому. То был великолепный
характер дерзания…»
Володя
Дубинин стал идеалом для многих читателей.

«Ранний восход
»
(1949 г. —1953 г.) тоже документальная повесть, посвященная светлой
и короткой жизни начинающего художника Коли Дмитриева.
В основу положена действительная история, использованы и приведены подлинные
письма, документы, дневники.
Яркая, живая, волнующая история юного, но очень талантливого художника. Выставки его многочисленных работ вызывали всеобщее
восхищение в 50-х годах XX в.,появилось
много репродукций с его произведений.
Б.Л.Пастернак писал: «Головокружительность
дарования этого удивительного мальчика несоизмерима с печальным фактом его
смерти. Мне кажется, будь он, по счастью, еще жив и даже гораздо старше годами,
все равно я точно так же плакал бы перед этими работами и от волнения не мог бы
произнести ни слова. Да как же иначе, когда эти акварели, как живые, сходят со
стен Вам навстречу, берут Вас за руки, заговаривают с Вами и уводят, куда им
вздумается
!» Феноменально талантливый мальчик
трагически погиб в возрасте пятнадцати летв результате несчастного случая на охоте (ружье выстрелило
прямо в висок).
«
Знаешь… я напишу когда-нибудь, вот если как следует выучусь, картину. Такой
ранний-ранний рассвет. Двое идут. Дорога вдаль вьется. Далеко-далеко… Там горы,
и солнце только всходит. А им еще идти и идти, и день только начинается»
, — сказал однажды Коля своей подруге. Так
случилось, что Колина жизнь оборвалась на рассвете, и его дар не успел
раскрыться в полную силу. Но после него остались работы, показывающие
недюжинную силу этого художника. И эта замечательная повесть Л.А.Кассиля,
которая вот уже более 60 лет не оставляет равнодушным ни одного читателя.
Повесть о таланте и труде, о настоящей цельной и яркой личности.

В 1964 г. Кассиль придумал свою третью
страну в повести «Будьте готовы, Ваше
высочество!»
. В пионерском лагере на берегу Черного моря отдыхает Дэлихьяр
Сурамбук — наследный принц Джунгахоры. Автор с лукавой официальностью дает
справку об этой несуществующей стране. Называет, как полагается, ее площадь,
численность населения, столицу, тип государственного устройства —
конституционная монархия. Писатель создал рисунки трех его стран. На
джунгахорском гербе девиз стилистически соответствует специфике этой явно
неевропейской страны: по-восточному витиевато провозглашается, что один слон
добра растопчет сотни змей зла. Книга озорно адресована детям «до 16-ти». И
многие из его читателей не сомневаются в существовании придуманной им страны. В
книгу, озаглавленную Кассилем «Три страны, которых нет на карте» вошли: «Кондуит
и Швамбрания», «Дорогие мои мальчишки» и «Будьте готовы, Ваше высочество!». Она
стала последней, которую писатель держал в руках… Вышла в свет буквально за
день до его скоропостижной кончины.

Кассиля часто называют зачинателем нашей
спортивной литературы. Он был страстным болельщиком. Без него не обходилось ни
одно соревнование, ни одна олимпиада. Многие спортсмены ставили Кассиля на
первое место в списке лучших спортивных репортёров. А прославленный Лев Яшин отдал
своему тёзке пальму
первенства в списке «33 лучших, сделавших многое для развития футбола в СССР». Роман «Вратарь
Республики
», написанный в 1938 году, отразил страсть писателя к футболу. «Ход белой королевы
»
(1956) был посвящен лыжному спорту, героиня романа Наташа Скуратова
становится чемпионкой Белой олимпиады. «Чаша
гладиатора
»
(1961) – жизни циркового борца и судьбам русских людей, оказавшихся
после 1917 года в эмиграции.
Герой этого
романа, цирковой силач Артём Незабудный, напоминает сразу двух знаменитых
русских борцов — Ивана Заикина и Ивана Поддубного. Героями книг Льва Кассиля были
большей частью сверстники его читателя – мальчики и девочки. Но он писал и о
взрослых людях, о тех, кто составляет нашу гордость, славу, кто является
примером. Разве можно сосчитать, сколько людей стало заниматься спортом под
влиянием его книг «Вратарь республики», «Ход белой королевы», «Чаша
гладиатора»?
В 1965 г «Вратарь
Республики» и «Ход белой королевы» были изданы сборником «Два кубка» в серии
«Тебе в
дорогу, романтик»
.

И как
послание от Льва Кассиля — «Надо ездить! Как можно больше ездить! Иначе теряешь
ощущение кривизны пространства, забываешь, что земля шарообразна, и жизнь
становится плоской…» («Ход белой королевы»).

Им были написаны

публицистические книги о близких ему писателях «Маяковский – сам» (1940); «
Сергей Михалков» (1954). О выдающихся
современниках (К.Э. Циолковском, В.П.Чкалове, О.Ю.Шмидте – в книгах «
Люди
нового века», «
Человек, шагнувший к звездам», обе
1958), литературно-критические очерки об А.Гайдаре, М.Ильине, А.Алтаеве и др.,
автобиографические заметки. Совместно с С.В.Михалковым издал не лишенную
послевоенной политической эйфории книгу путевых очерков «
Европа
– слева!По маякам
пятнадцати стран»(1947).

Лев
Кассиль старался всегда, как говорили летчики-истребители, быть «в готовности
номер один», то есть «жить, работать,
оставаться всегда нацеленным, по верхнюю черту заправленным, полностью
заряженным, чтобы при первом же сигнале взвиться в бой
». Именно Кассиль в
течение десятилетий был душой, распорядителем и председателем Недели детской
книги. Именно он долгие годы вёл радиорепортажи с Красной площади во время
майских и октябрьских торжеств. Он вёл
новогодние ёлки в Колонном зале Дома Союзов и комментировал футбольные матчи,
работал специальным корреспондентом на олимпийских играх, плавал вокруг Европы,
ездил по Италии с лекциями о Маяковском.
Однажды в своём дневнике он
написал: «Времени, времени у меня нет! Времени не хватает, как воздуха. Живу
постоянно в муках временного голодания
». Когда при таком уплотнённом распорядке
дней он написал своё собрание сочинений — уму непостижимо. Каждые год-два
выходила новая книга.

А
каким он был оратором, Лев Абрамович! Ему стоило только выйти на трибуну,
произнести первые слова, как между ним и теми, кто пришёл его слушать,
возникали невидимые, но крепкие нити. И – при всей своей доброте – как умел он
мгновенно дать резкий, жестокий отпор пошляку, нахрапистому ловкачу,
упорствующему бюрократу. Он был не из тех, кто переживает бури, отсиживается в
затишке, ожидая устойчивой хорошей погоды. Он стремился прожить каждый день активно
и яростно, не щадя себя. Очевидно было, что по состоянию здоровья ему никак
нельзя было, к примеру, лететь в далёкую и высокогорную Мексику. Но разве можно
было отговорить его от этого.

В
1965 году Кассиль был избран членом-корреспондентом Академии педагогических
наук СССР. Он участвовал в разработке новых учебников по литературе,
просматривал рукописи книг для чтения. Многие годы преподавал в Литературном
институте им. М.Горького, где вёл семинар детских писателей, читал рукописи
своих студентов, писал статьи в газеты, принимал участие в литературных
дискуссиях на встречах с читателями. Был бессменным председателем объединения
московских детских и юношеских писателей. Выпускал для детей сборники рассказов
разных писателей и придумывал для этих сборников звонкие названия. Он был
награждён Сталинской премией третьей степени (за повесть «Улица младшего сына»),
орденом Трудового Красного Знамени (1955), орденом Красной Звезды, орденом
«Знак Почёта».

Он
был академиком, спортсменом, редактором, журналистом. Но в анкете, отвечая на
вопрос о профессии, всегда с гордостью писал: детский писатель. «Пишу, как в
силах, как умею, дорогим моим мальчишкам и девчонкам книги об их же открытых,
весёлых и жарких сердцах, полных дерзания, упрямой мечты и необоримой жажды
подвига, чтобы победили в мире справедливость и красота. И нет для меня на
свете дела важнее и прекраснее!
»
Лев Абрамович Кассиль никогда не жалел, что выбрал для себя путь,
ведущий к ребятам. Ему всегда было интересно встречаться с ними.

Неизменно открывал Неделю детской книги и чуть ли не
ежедневно выступал перед своими читателями в школах, библиотеках, детских
домах, санаториях, пионерлагерях — по всей стране.
Он пользовался каждой возможностью, позволяющей встречаться с
маленькими читателями с глазу на глаз и нос к носу. Для этого ему даже пришлось
научиться выступать перед ребятами. Ведь от природы он был робкий, дикция была
нечёткая, язык не хотел говорить перед большой аудиторией.

Как никто
другой понимал он мальчишек, этих «самых первых двигателей прогресса», как
написал Кассиль в очерке-этюде «Мальчишки»:

«О мальчишки! Надоедливые, несносные,
обожаемые мальчишки! Хвала вам! «Мальчишек радостный народ» — вот как сказал о
вас Пушкин. Вы — веселый ветер, расправляющий морщины на челе мира, влекущий в новое
и освещающий память о том, какими мы были сами в отрочестве. Птицы, звери,
корабли, автомобили, самолеты, футбольные матчи, людоеды, извержения вулканов,
фазы луны и поспевания арбузов на ближайшей бахче — все вас касается, мальчишки»
. Очерк «Мальчишки» появился 12 февраля 1960 года в газете «Известия».

Всю
жизнь Л. Кассиль оставался в душе ровесником своих мальчишек и девчонок, о
которых и для которых он писал, заботясь о том, чтобы они выросли достойными
людьми. А что вкладывал писатель в понятие «достойный человек», он
сформулировал в своих записках «Из заветов моим детям». Лев Абрамович был
образцом хорошо воспитанного человека. Он был скромен и изящен во всём: в
костюме, в обращении с людьми, в своих привычках. Для него чрезвычайно важно
было, чтобы молодёжь вырастала не только здоровой, умной, весёлой, но и
деликатной, отзывчивой, умеющей отличить подлинную культуру от наносных,
нечистоплотных привычек. Среди книг Льва Кассиля можно найти и такие – «Дело
вкуса», «Разговор о культурном человеке».

21 июня 1970 года
Кассиль отметил в дневнике: «Приглашают поехать почётным гостем в Ленинград
на IV Всесоюзный слёт пионеров. Вряд ли смогу… Сил нет. Записал по радио
обращение к участникам слёта»
. Через несколько часов Кассиль умер перед
телевизором во время финальной встречи футбольного первенства, в которой
участвовала любимая команда «Спартак». За неё он «болел» всегда. Не выдержало
сердце. «Жить надо во весь рост – под
самый потолок свой, — башкой в предел, не оставляя зазора над собой, не
расслабляясь в прогибе
». Именно так и прожил свою жизнь писатель Лев Кассиль. В городе его детства Энгельсе в
сохранившемся доме отца писателя создан Музей Кассиля, есть улица его имени, на
Площади Свободы ему установлен памятник. А 22 марта 1977 года астроном Н.С.Черных
назвал открытую им планету № 2149 Швамбранией. Это ли не признание того, что
Лев Кассиль и его книги хранятся в благодарной памяти его читателей! Дочь
Кассиля Ирина стала режиссёром и художником мультипликационных фильмов, сын
Владимир – врачом-реаниматологом.

Сорок с лишним лет проработал Лев Абрамович Кассиль
в литературе. Им написаны хорошо известные романы, повести, пьесы, сценарии,
рассказы, множество журнальных и газетных очерков, репортажей, корреспонденций.
Во всём этом разнообразии с достаточной чёткостью выявился тот особый
кассилевский талант, отличительными чертами которого являются подкупающая
искренность, добрая улыбка, душевная мягкость и чуткость, серьёзность в подходе
к любому жизненному явлению, обратившему на себя внимание писателя. Есть в
почерке писателя Кассиля важная особенность. Как угодно назови: обострённое
чувство юмора, или романтическая восторженность, или неиссякаемая молодость –
но это всегда с Кассилем в его книгах. Извечная мечта, неистребимая тяга к
открытиям и путешествиям воплотилась в новых странах, созданных воображением
Кассиля, не помеченных ни на одной географической карте. У них реальный
источник—мир воспоминаний детства и детских игр. Можно отметить ещё одно
достоинство. Речь идёт о том, что Лев Кассиль писал легко, то есть точнее
говоря, написанное им читается легко. Все эти черты кассилевского таланта можно
обнаружить в любой его книге. Разговор о жизни, о победе добра над злом, об
осуществлении человеком своей мечты серьезно или с юмором ведет Л. Кассиль на
страницах своих произведений. Дверь в удивительную книжную страну писателя
всегда открыта.

Кассиль Лев

Вслух про себя (Попытка автобиографии)

К существованию я приступил в 1905 году. Произошло это в слободе
Покровской, ныне городе Энгельсе, что против Саратова на Волге, 10 июля по
новому стилю. Время было жаркое, да и год, как известно, шел горячий — год
первой русской революции, год, называемый «генеральной репетицией».

В тот день на квартире моего будущего отца, общественного врача,
собрались на нелегальную сходку представители местных революционно настроенных
кругов. Из Саратова приехал агитатор — студент-агроном. А чтобы полицию не
тревожило такое необычное скопление на частной квартире, околоточному сообщили,
что у нас отмечается годовщина Полтавского боя. Дело в том, что по старому
численнику в этот день, 27 июня, полагалось благодарственное молебствие в
память победы Петра Первого над шведами под Полтавой. Поэтому, когда к открытым
из-за жары окнам гостиной подплывала снаружи распаренная физиономия городового,
мама спешила сесть за рояль и наигрывала что-то чрезвычайно воинственное, а
студент-агроном мелодекламировал в окно: «Выходит Петр. Его глаза сияют.
Лик его ужасен…» Настороженный городовой за окном приостанавливался. «Движенья
быстры. Он прекрасен!» — спешил продолжить студент, и успокоенный
городовой проходил дальше.

Но к вечеру в гостиной начались распри. Эсдеки поссорились с
эсерами. Шум поднялся уже совершенно не конспиративный. Напрасно папа, пытаясь
заменить студента, по уши погрязшего в споре, читал в окно: «Скажи-ка,
дядя, ведь не даром Москва, спаленная пожаром…» В смятении он сбился с
Полтавской баталии на Бородинской сражение. Мама очень разволновалась. Гости,
заметив это, стали поспешно покидать квартиру.

И я родился…

Так передает семейная легенда, это для меня немаловажное
событие.

Однако впоследствии, когда известное американское издательство
«Вайкинг Пресс», выпуская в Нью-Йорке мою книгу, снабдило ее краткой
биографической справкой об авторе, обстоятельства моего появления на свет были
там изложены так: «Лев Кассиль родился с шумом революции в ушах… В час
его рождения отец будущего писателя, народный врач небольшой деревни на Волге,
пытался успокоить толпы восставших, читая из окон своей библиотеки классические
стихи…»

Но вернемся к истинному положению. У Маяковского есть такие
известные строки: «Я родился, рос, кормили соской». Не пытаясь
проводить какие-либо нескромные параллели, скажу, однако, что строки эти вполне
применимы и ко мне. Я тоже рос, и меня также кормили соской. Правда, сперва
была мама, потом кормилица, заменявшая маму, а затем соска, изображавшая
кормилицу. Должен сконфуженно признаться, что к этому резиновому источнику
иллюзий я очень пристрастился и лет до четырех никак не мог отпасть от нее,
беря тайком, без спросу, бутылочку с соской у появившегося к тому времени
младшего братишки. Затем соску заменил палец. Так была пройдена вся
многоступенчатая система сосания. Но тут отец как-то растолковал мне, что
сосать негигиенично, из пальца ничего путного не высосешь. Верность этому
гигиеническому принципу я стремился сохранить всю жизнь. Это постепенно рождало
неприязнь ко всему растяжимо-утешительному, суррогатному, пустышечному и
слюнявому, с чем иной раз приходилось встречаться в жизни и в искусстве. Впоследствии
это помогло определить те симпатии, которые привели меня к Маяковскому.

Учился я сперва в старой царской гимназии. Окончить ее не успел.
Но прикончить помог. И вместе с моими товарищами, вчерашними гимназистами, стал
учиться в советской Единой трудовой школе. Обуреваемый всех нас захватившей
жаждой общественно-полезной деятельности, я стал работать в Покровской детской
библиотеке-читальне, где ребята местных железнодорожников, рабочих
костемольного завода и лесопилок, пристанских лодочников и грузчиков смогли
впервые дорваться до книги. Мы напридумали всевозможные кружки — драматический,
литературный, стали издавать рукописный журнал. Я был его редактором,
художником, и, конечно, мне захотелось выступить и в качестве автора. Будучи не
в силах противиться этому честолюбивому стремлению, я поместил на страницах
нашего журнала за своей подписью стихи… теперь могу признаться, целиком
списанные с настенного календаря, бесплатного приложения к журналу
«Пробуждение».

Но о литературной работе в будущем я тогда и не помышлял. Мне
нравились совсем иные занятия, меня влекли другие дела и профессии. Сначала я
мечтал, как и многие «мои пешие сверстники, сделаться извозчиком, так как
автомобили и самолеты в то время обретались еще за пределами мечты. Потом я
помышлял стать кораблестроителем. Я мастерил модели волжских пароходов. Никаких
пособий или хотя бы подходящих строительных материалов у меня в то время не
было. В ход шли старые картонки Из-под маминых шляп, спицы от зонтов, дощечки
от сигарных ящиков, лучинки. Мы с братишкой ходили обляпанные Клейстером,
прирастая штанами к стульям или превращаясь в сиамских близнецов… Но это не
остужало моего конструкторского энтузиазма. И об одном из моих пароходов, типа
«Самолет», названном мною «Добрыня Никитич», написали даже
в местной газете. После этого я перестал завидовать своему уличному приятелю,
который постоянно шатался у нас во дворе, что о нем уже «пропечатали»
в газете. О нем действительно было однажды написано вашей газете следующее:
«Неизвестным вором у купца Шрохина похищены самовар и фуганок».
Приятель мой вырезал это место из газеты, показывал всем нам и, подшучивая,
сообщал доверительно: «Это про меня…»

Потом я решил стать натуралистом. Стал собирать гербарий. Пока
дело касалось лютиков и ромашек, все шло благополучно. Но я попробовал засушить
в гербарии небольшую дыню, для чего положил ее под папин матрац. Последствия
были одинаково неприятны, как для дыни и матраца, так и для меня… Тогда я
стал собирать коллекции жуков и бабочек. Изловив солидное количество бронзовок
и жужелиц, я усыпил их эфиром и насадил на булавки. Но эфир, вероятно, был
слабым или выдохся. И ночью вся коллекция у меня сбежала… Еще день-другой
потом окружающие, ложась спать, вскрикивали испуганно и вытаскивали из-под
одеяла нечто жесткокрылое или перепончатокрылое. И увлечение мое угасло. Рос я
медленно. В классе был чуть ли не самым маленьким. Ставили меня в последнюю
пару, зато сажали на первую парту. Революция грянула тогда, когда зарубка на
дверях столовой, где отмечали мой рост, дошла еле-еле до ста тридцати трех
сантиметров от полу. Остальные полметра моей длины я нарастил уже в новую
эпоху. Думаю, что как раз эти полметра и были для меня во всех отношениях
решающими.

Впрочем, если уточнить этапы роста, надо сказать о следующем
происшествии. Незадолго до окончания школы второй ступени я угодил в страшную
бурю на Волге. Неистовой силы ураган, вызванный внезапно обрушившимся на наш
город циклоном, валил заборы, срывал крыши, выбрасывал баржи на берег,
опрокидывал пустые товарные вагоны с железнодорожного полотна. На
разбушевавшейся Волге перевернулась лодка-дощаник, на которой перевозили коз. Лодочники
выбрались на плот, а козы начали захлебываться. Мы с приятелем попробовали на
моторной лодке спасти их. Коз мы не спасли, а меня с моим дружком спасали уже
работники пристани. Промокли мы до костей, но тут же были высушены ветром. В
результате я поймал жестокую, желтую, тропическую малярию, эпидемию которой
занесли войска, вернувшиеся тогда из Средней Азии после подавления басмачей.

Девять горячечных недель я плавал где-то между жизнью и смертью.
Я был исколот шприцами, как святой Себастьян — стрелами. И когда наконец я смог
опустить на пол с постели свои чудовищно отощавшие, голенастые, как у
саранчука, ноги, я был потрясен: конечности мои ушли от меня куда-то далеко
вниз, а потолок стал непривычно близок к моей макушке! Меня всегда чрезвычайно
занимал этот феномен — стремительный рост ребят за время болезни… Впоследствии
я даже попытался разработать на сей счет некую гипотезу, вложив ее в уста
одного из героев повести «Дорогие мои мальчишки», историка и философа
Валерки Черепашкина:

«По-моему, это потому так бывает, что, когда человек ходит,
он может расти только в одну сторону — вверх, снизу ему пол мешает, а когда
долго лежишь, то можно расти в обе стороны — и макушкой и пятками». Не
берусь здесь доказать правоту этой идеи, но, во всяком случае, когда я первый
раз после болезни, страшно вытянувшийся и тонкий, как макаронина, выполз на
улицу, те же самые приятели мои, которые обычно дразнили меня
«карапузом» или «коротышкой», стали сбегаться ко мне,
скрывая за насмешкой удивление и крича: «Дяденька! Достань
воробышка!» А более остроумные подходили и, глядя на меня снизу вверх,
осведомлялись: «Ну, как там, наверху, не холодно?» С тех пор я уже,
мне помнится, не рос, но и не укорачивался, как меня ни изводили дразнилками.
Однако, кроме постоянно преследовавших меня с этого времени насмешек над моей
длиной и худобой, жизнь отягчали еще следующие обстоятельства. Я принадлежал к
числу тех несчастных мальчиков, которых, попеременно сбивая с толку, окружающие
называют «разносторонне одаренными».

Раздираемый обнаруживающимися во мне, по мнению знакомых,
способностями, я долго не знал, чем же мне следует заняться всерьез. Художники
находили у меня определенные склонности по их части, и я послушно учился
рисованию и малевал, а когда был в последнем классе школы, то даже занимался
параллельно в Саратовском художественно-практическом институте. Музыканты же
утверждали, что у меня отличный слух и мягкое Ратуше, и я много лет терзал
рояль и корябал слух окружающим, если верить, что таковой у них был. А тут еще
приехавший из голодного Петрограда учитель словесности А. Д. Суздалев,
образованный и опытный педагог-энтузиаст, прочтя написанные мною по его заданию
домашние сочинения, заявил напрямик моим родителям, что, чему бы меня ни учили,
все равно я, увы, в будущем стану литератором…

Суздалев приучил меня читать серьезные книги о книгах. Я с ним
читал Веселовского и Котляревского, пристрастился к Белинскому, Добролюбову,
Писареву. Мне было трудно поверить Суздалеву, что мое призвание — литература,
но слова его я запомнил, а серьезного чтения уже оставить не мог. Впрочем, не
стоит сваливать всю вину за то, что я впоследствии сделался литератором, на одного
Суздалева… Боюсь, что это случилось бы рано или поздно и без предсказаний
моего доброго, просвещенного и дальновидного учителя. А вот за то, что он, как
человек ученый и серьезный, привил мне неприязнь ко всякого рода дилетантству,
— за это спасибо ему!

В 1923 году, окончив школу, я за хорошую общественную работу в
библиотеке-читальне получил от обкома партии командировку в высшее учебное
заведение по существовавшей тогда разверстке. Я ехал в Москву, чувствуя, что
уже далеко за плечами осталось детство, кончилось отрочество, начинается
юность. Прощальные дразнилки провожавших меня друзей уже не задевали моего
самолюбия. Но не успел я сойти с поезда на московскую землю и выйти на площадь
Павелецкого вокзала, как какой-то московский школьник, отбежав на всякий случай
подальше, крикнул мне: «Длинный! Где проезд Неглинный?..» Это было
первое, что я услышал в столице. Я утешил себя тем, что услышанная мною
дразнилка — вопрос о какой-то московской улице — должна быть воспринята не
иначе, как некое посвящение меня в москвичи. Сдав вступительные экзамены, я
начал учиться на математическом отделении физико-математического факультета
Московского государственного университета, избрав по специальности
аэродинамический цикл. Скажу сразу, что, несмотря на это мудрое обозначение,
настоящий математик из меня не вышел…

Уже к третьему курсу меня неотвратимо потянуло писать. Желанию
этому противостоять я не мог. Писать я учился в письмах домой. Я описывал в них
Москву, которую в свободные от занятий часы исходил пешком вдоль и поперек, от
центра до пригородов. Я описывал новостройки и шествия, театры и стадионы,
магазины и Зоопарк, выставки и музеи. Некоторые письма доходили до 28 страниц.

Потом выяснилось, что младший мой братишка Ося и его приятели
берут у матери эти письма, перепечатывают их на машинке и помещают отрывки в
местной газете, под заголовком: «Письма из Москвы». За это им в
редакции что-то платят, они не отказываются, берут гонорар, ходят в кино и едят
пирожные за мое здоровье. Тут я стал подумывать, что и сам бы мог позаботиться
о своем здоровье, не препоручая это моим волжским друзьям.

Но настоящее решение пришло иначе.

Я навсегда запомнил этот неистово морозный день с низко нависшим
тяжелым небом, к которому поднимались дымные столбы от костров, зажженных на
московских перекрестках. Я был в траурной очереди у Колонного зала и дважды
прошел мимо гроба Ильича. На всю жизнь запомнил я этот скорбный день,
заиндевевшие лица тысяч людей, дымное дыхание молчаливой толпы и потом
надрывный плач заводских гудков над городом. Я так замерз, что, когда стоял у
Колонного в третий раз, упал, и красноармейцы отогрели меня у костра. Но когда
я пришел домой и окоченевшие мои пальцы настолько оттаяли, что могли держать
ручку, я сел писать. Я писал всю ночь. Я писал для самого себя. Мне надо было
найти слова, чтобы выразить все то, что увидел я в этот день, заглянув в
бездонную пропасть народного горя… Может быть, в эту ночь я впервые
по-настоящему захотел стать писателем.

Примерно через год я написал свой первый рассказ. То была пора бурно
распространявшихся радиоувлечений. Мы мастерили самодельные приемники и с
сердцем, замирающим от восторга перед могуществом техники, слушали в эбонитовых
наушниках размеренный диктант ТАСС: «Точччка… По буквам: Петр, Анна,
Роман, Иван, Жанна… :Париж!..» И это казалось нам чудом. Свой первый рассказ
я тоже посвятил радио. При этом я совершил ту сакраментальную ошибку, без
которой не обходится обычно ни один начинающий. «Что же я буду писать про
то, о чем все знают! — размышляет начинающий. — Нет! Я напишу про то, чего
никто не знает и я в том числе… Вот это — другое дело!» И мой рассказ
был посвящен американской жизни. Жил я в то время на Таганской площади, что,
как известно, довольно далеко от Бродвея, английским языком тоже еще не занимался.
Но все это меня нимало не смущало. Рассказ свой я назвал «Приемник мистера
Кисмиквика». Понравившуюся мне, по созвучию с бессмертным Пиквиком,
фамилию моего героя я случайно подслушал у соседки по квартире, которая любила
читать вслух то, что ей было задано учительницей английского языка. Рассказ мой
был напечатан 28 июня 1925 года в газете «Новости радио». Торжество
мое было несколько омрачено тем, что уже 29-го числа выяснилось: Кисмиквик —
это вовсе не фамилия, а, если перевести с английского, значит: поцелуй меня
скорее… Вот тебе и Пиквик!..

А дальше дело совсем не пошло. Я написал довольно быстро
пять-шесть рассказов и разослал их в пять-шесть редакций, подсчитав, что
собрание моих печатных сочинений вскоре, таким образом, увеличится объемом в
пять-шесть раз… Но из одних редакций мне мои писания были возвращены с
непонятной, но роковой пометкой: Н. П. (что, как оказалось, значило «не
подходит»… «не подойдет»), из других ответы вообще не пришли.
Я ходил по редакциям и робко приговаривал, что у нас трудно пробиваться
молодому дарованию. Редакторы были непоколебимы. И, глядя на меня в упор,
заявляли при этом, что дарования они не видят…

Но однажды, после очередного неудачного посещения редакции, я
как-то раскрыл томик Чехова, давно уже как будто мною прочитанный… И внезапно
такой жгучий стыд тысячами иголок пронзил мне изнутри загоревшиеся щеки!..
Бессовестный! На свете написано такое, а я еще норовил печататься…

Я решительно оставил эти теперь показавшиеся мне наглыми
попытки. Я сел читать. Это было нелегкое для меня время. Чтобы не обременять
родителей и самому зарабатывать себе на жизнь, я поступил подручным в
студенческую артель электромонтеров, работал также художником-плакатистом,
рисовал объявления для магазинов: «Получена свежая икра»,
«Прибыли раки»… В студенческом клубе я был старостой и редактором
университетской «живой» газеты «Синяя блуза» и сам выступал
как исполнитель разных сатирических ролей, главным образом английского министра
Чемберлена, которому от нас крепко доставалось… А все свободное время читал,
сидя по ночам над книгами Толстого, Пушкина, Чехова, Лескова, Флобера, которые
теперь совершенно заново раскрывались передо мной во всем их пленительном и
непостижимом могуществе. Я читал и много писал для себя, «в стол».

И это, по-видимому, не прошло даром. Очерк, написанный «на
пробу» в 1927 году по предложению одного из представителей периферийной
газеты, не только был признан им подходящим, но даже вызвал у него сомнение —
сам ли я его написал? И меня тут же пригласили стать московским корреспондентом
газет «Правда Востока» (Ташкент) и «Советская Сибирь»
(Новосибирск).

В то же время я задумал написать свою первую книгу о том, как
рухнула старая школа, как мы сами выучили все, что нам не хотели объяснить в
классе. Во мне еще была свежа обида за детство, втиснутое в графы
гимназического штрафного журнала, «кондуита», на зловещие страницы
которого заносились все наши провинности. Так я и решил назвать свою первую
книгу — «Кондуит».

С первыми ее страницами я, волнуясь, пришел в маленький
Гендриков переулок за Таганкой, туда, куда давно меня влекло восторженное
преклонение перед громоподобным талантом жившего там человека. Я взбежал по
лестнице, а сердце у меня от волнения скатилось вниз по ступенькам. Я позвонил
у двери, на которой была прибита медная дощечка с именем Маяковского. Я
позвонил, и мне открыли.

Через эту дверь я и вошел в литературу. Владимир Владимирович
Маяковский с этого дня стал моим учителем, а вскоре я имел уже основание
считать его; своим старшим другом. Я вошел в небольшую группу писателей и
поэтов, которую возглавлял Маяковский. В журнале Маяковского «Новый
Леф» были напечатаны мои заметки, а затем первые отрывки из
«Кондуита». Меня тут же выбранили за них в журнале «На
литературном Посту», ехидно высмеяли в «Крокодиле»…- Что,
бьют? — спрашивал меня, сочувственно и хмуро усмехаясь, Маяковский. — Пока не
поздно, одумайтесь. Будете со мной, бить будут обязательно. Может быть,
приискать вам место поуютнее?.. Но мог ли я допустить хотя бы на мгновение
постыдную мысль о трусливом бегстве от огромного счастья — быть с Маяковским…

Впрочем, откликнулись не только ругатели. Детский
писатель-коммунист, человек замечательной души, редкой для столь молодого
человека культуры и высокой отваги, Б. А. Ивантер, тогдашний заведующий
редакцией журнала «Пионер», а впоследствии его редактор, прочтя
отрывки из «Кондуита» в журнале Маяковского, сразу же прислал мне
через писателя-лефовца С. М. Третьякова дружеское письмо, в котором просил
зайти в редакцию журнала и предлагал сотрудничать в «Пионере».

Идите! — убежденно сказал мне Маяковский. — Там очень хорошие
люди работают и интересное дело делают. Обязательно идите туда.

И я пошел в «Пионер». В то время там уже работали М.
Пришвин, А. Гайдар, С. Григорьев, А. Кожевников и такие замечательные
художники, как покойные Н. Купреянов, В. Фаворский, А. Лаптев и ныне
здравствующие А. Коневский, Кукрыниксы. Я в то время был уже сотрудником
«Известий», и, признаться, мне в голову даже не приходило писать для
детей. Но меня до того весело, оглушительно и приветливо встретили в
«Пионере», а сам Ивантер, усадив меня прямо на какие-то акварели,
сложенные на стуле, и крича: «Чудак! Вы будете чудно писать для
детей», сумел так расписать передо мной перспективы и возможности работы в
их журнале, что я решил: дай-ка попробую!.. А попробовав и прочтя первые же
письма маленьких читателей, откликнувшихся на мои фельетоны, понял, что лучше и
интереснее работы я, вероятно, в жизни уже не найду.

А тут еще Ивантер решил похвастаться мною перед приехавшим из
Ленинграда Самуилом Яковлевичем Маршаком. В то время основной отряд детских
писателей находился в Ленинграде, где, кроме Маршака, жили К. И. Чуковский, Б.
С. Житков, В. В. Бианки, А. И. Пантелеев. Говорили, что детская литература
делается в Ленинграде. Ивантеру же хотелось показать, что и в Москве есть
кое-кто и делается кое-что. Ивантер считал меня уже кое-кем, а в качестве
кое-чего вниманию Маршака были предложены главы из «Кондуита». От
Маршака я услышал очень важные и добрые слова и о моих писаниях, и о литературе
для детей вообще. Отзыв лучшего детского поэта страны окончательно утвердил
меня в моих намерениях.

Так, к немалому огорчению некоторых моих родственников и
приятелей, считавших, что мне была определена «более высокая участь»,
я стал детским писателем. «Кондуит» был напечатан полностью в
«Пионере». Там же были впоследствии помещены целиком и отдельными
главами почти все мои повести. И вот уже лет двадцать я состою членом
редколлегии этого старейшего журнала наших пионеров.

По совету Маяковского я продолжал работать в газете. Газета
приучала, берясь за работу, сердиться или радоваться вместе со всей страной.
Она заставляла скупиться на слова, писать просто, ясно, коротко и дельно. Она
внушала отвращение к литературе-соске и порождала уважение ко всему реальному,
подлинному, питательному… В этом, собственно, я всегда и видел «школу
Маяковского».

Нет, я не пробовал становиться на цыпочки, чтобы дотянуться до
него ростом. Смешно, и только, было бы пыжиться, напуская на себя басовитость,
и, срывая голос до истошных «петухов», ворочать, как это делали иные,
по ступенькам нарубленных под Маяковского строк гороподобные образы, которые
одному ему и были по плечу…

Безмерно счастливый тем, что мне так повезло в жизни и я
оказался в зоне могучего и непосредственного человеческого влияния любимейшего
из поэтов, одаренный его дружбой, я видел прямо перед своими, никогда от него
не отрывавшимися глазами великаний подвиг труда и поэзии – той, чьи «мозолистые
руки» веками будут лизать «подползающие поезда»… Я проходил у Маяковского
дерзостную науку предчувствий будущего, беспощадную выучку гнева и
радостно-требовательную школу его любви. Я видел, с какой ошеломляющей
наглядностью в работе Маяковского литературное дело становилось, как завещал
Ленин, частью общепролетарского дела. Я прислушивался, как бьется это сердце, в
котором было просторно и самой Вселенной. Жадно присматривался к тому, с каким
могущественным умением поворачивает, стесывает, наращивает, обрабатывает,
формует мастер слово, то наполняя его биением набата, то обнажая его
сокровенную нежность, чтобы слово это всей силой и правдой своей служило
революции.

И мечталось приучить себя, подобно ему, быть всегда, как
говорили летчики-истребители, «в готовности No 1», то есть жить,
работать, оставаться всегда нацеленным, по верхнюю черту заправленным,
полностью заряженным, чтобы при первом же сигнале тотчас взвиться в бой!

Друзья часто за глаза называли Маяковского — сокращенно и
величательно Маяк. Маяком он и был для нашего литературного поколения. И как бы
мы порою мелко ни плавали, но все же править старались на этот огнемечущий
маяк, который распорол небо мировой поэзии «отсюда до Аляски», а нам,
счастливцам, выстелил своим великодушным светом первые наши шаги в литературе. Встреча
с Маяковским стала самым главным, бесповоротно решающим событием в моей жизни.

Итак, как советовал Маяковский («Не воротите носа от
газеты, Кассильчик!»), я не уходил из журналистики. Девять с лишним лет
проработал в «Известиях». Начал я с небольших репортерских зарисовок,
а через год-другой выступал уже с большими корреспонденциями, очерками,
фельетонами.

Я много ездил, летал, плавал, путешествуя с корреспондентским
билетом «Известий» по родной земле и за ее пределами. Жил в
пограничном колхозе бывших кавалеристов Котовского. Летал встречать в воздухе
«Цеппелин». Участвовал в большом походе советских глиссеров, в
испытательных перелетах новых самолетов и дирижаблей, на одном из которых чуть
не погиб, когда мы заблудились в тумане и едва не запутались над Окой в
высоковольтной сети… Встречал на аэродроме Димитрова, вырванного из
фашистского застенка после знаменитого Лешщигского процесса. Спускался в первые
шахты строившегося московского метро. Дни и ночи торчал на аэродроме, где
готовился старт первого советского стратостата. Гостил в Калуге у Циолковского,
с которым переписывался потом до последнего дня его жизни… Провожал в
исторический полет Чкалова. Первым встречал на границе прославленного ледового
комиссара О. Ю. Шмидта, вырвавшегося из ледового плена. Плавал по только что открытому
Беломорско-Балтийскому каналу. Вместе со сборной командой СССР ездил на
футбольные состязания в Турцию и на обратном пути угодил в кораблекрушение,
когда наш пароход штормом выбросило на мель у румынского мыса Мидия… В
составе экипажа теплохода «Комсомол», вскоре потопленного крейсером
«Канариас», плавал в Испанию во время нападения франкистов на
Испанскую народную республику. В Москве искал уличные объявления о продаже
вещей и ходил по указанным в них адресам, чтобы подсмотреть жизнь «с
изнанки»…

В очерках, фельетонах и рассказах, в книжках для ребят я
описывал планетарий и фабрику-кухню, заседания матчи, вокзалы и станции
«скорой помощи», детские: сады и заводы, кооперативы и музеи, сессии
академий и тиражи государственных займов, больницы и аэродромы, парады и
водопроводы, корабли и детские сады — все великолепное разнообразие нашей
новой, неисчерпаемо огромной, трудной и взволнованной действительности, о
которой мне хотелось рассказать всем, и прежде всего маленьким…

Хотелось мне также досказать еще кое-что моим читателям и о
своем собственном детстве. Детство мое было долгие годы расхвачено напополам
гимназическим кондуитом и Швамбранией, выдуманной страной, которую мы открыли
для себя с братишкой, чтобы скрываться в ее утешительных просторах от тех
многих обид, что наносил нам старый мир взрослых. Ей, как будтошней стране,
стране-соске, я посвятил свою вторую большую книгу, так и назвав ее
«Швамбрания» (1931). Я попытался в ней весело, может быть, даже с
мальчишеским озорством, изобразить старые смешные интеллигентские идеалы,
царившие в методах нашего воспитания, и рассказать о первых годах новой
советской школы; о том, как свежий ветер Октябрьской революции вторгся в мир
старой семьи и старой школы, о том, как новая действительность оказалась
увлекательнее старой сказки. Революция истребила кондуиты и, предъявив
замечательную свою реальность, сделала ненужной Швамбранию. Революция вторглась
в биографию докторского сынка, подняла ее, переворошила, внесла в нее
неповторимость своего времени, дала право быть обсказанной языком искусства и
закрепиться в живых образах, в книгах личной судьбы, совпавшей с судьбой,
ошибками и прозрениями известной части моего поколения.

Мне не раз крепко и обидно доставалось от так называемой
литературно-педагогической критики. Ругали меня: за «ложную
занимательность»; за «ложную романтику»; за «засоренность
языка» моих героев; за «антипедагогизм», то есть неуважение к
старшим, и за иные смертные грехи, в которые я впадал, по мнению некоторых
неулыбчивых критиков. Повинен ли я на самом деле в этих грехах или на меня
возвели напраслину скукодеи, кашевары пресной назидательной размазни,
поставщики сосок двора ее высочества царевны Несмеяны, — судить не мне… Но я
всегда старался найти хоть что-нибудь справедливое и, значит, полезное для себя
даже в самой отчаянной ругани. И думаю, кое-что из этого пошло мне на пользу.

Но как порой трудно ни приходилось, никогда я не жалел, что
выбрал для себя путь, ведущий к ребятам. Мне всегда интересно быть с ними. Я и
сейчас пользуюсь каждой возможностью, позволяющей встретиться с моими
читателями с глазу на глаз и нос к носу. Для этого мне пришлось научиться
выступать перед ребятами. Это далось мне не сразу: я робел и перед взрослой
аудиторией, куда более смирной, чем детская, да и дикция была у меня от природы
нечеткая. Еще на школьных вечерах, когда мне поручали объявить перерыв, я потел
от ужаса, язык у меня завязывался узлом, и у меня получалось не то
«трактат», не то «контракт», но никак не «антракт»…
Тут я тоже многим обязан Маяковскому, который сам был непревзойденным чтецом,
как он называл себя — «разговорщиком» на трибуне, и нас призывал к
умению лично договариваться с читателями.

Было время на первых порах моей работы, когда я считал самым
важным для себя во что бы то ни стало рассмешить моего читателя. Я не
отказываюсь от любой такой возможности и сегодня. Ибо вряд ли есть на свете
что-нибудь более радостное, чем дружный, веселый ребячий смех. Но уже давно мне
стали не менее дороги, чем хохот и аплодисменты, сотни замерших, уставившихся
прямо на меня глаз, доверчивая тишина в переполненном ребятами зале, когда
слышишь, кажется, как стучат что есть силы сердчишки, до которых удалось
добраться… Тут и хочу я сказать о нем, милом моем читателе.

Он всякий. И шумный, непоседливый, такой, что не сразу
угомонишь. И весь ушедший в самозабвенное внимание, беззвучно, сам того не
замечая, повторяющий за мной то, что слышит. Он смотрит на меня поверх школьной
парты, которая ему немножко велика. Он взвивается от нетерпения с кресла в театральном
зале. Он забился где-то в отдаленном уголке пионерской комнаты и неуверенно
поднял руку: ему очень хочется о чем-то спросить, он не в силах справиться со
своим любопытством, но не побороть и неизбывной застенчивости, и лучше бы уж
поднятую руку его не заметили… Он встречает меня на большой московской улице,
узнает, показывает на меня глазами своему приятелю, попутно пихая его локтем в
бок так, что тот охает. И оба они кричат свое
радостное:»Здравствуйте!» — заставляя всех прохожих оглянуться.на
нас. А потом вдруг через квартал я снова встречаю их обоих, и опять:
«Здравствуйте!» — потому что они успели обежать улицу по другой ее
стороне, чтобы снова еще раз встретиться…

Он встает, поправляя красный галстук, который кажется пылающим в
отблесках лагерного костра, и просит рассказать что-нибудь «из военной
жизни». Он рано утром, .чуть свет будя всех моих домашних, звонит у
входной двери, салютует по-пионерски и сообщает, что прибыл по неотложному
поручению всего шестого «Б», так как у них будет сегодня сбор на
тему: «В чем смысл жизни?». Как сказано у Михалкова, «он
девочка, он мальчик»,- словом, он мой читатель, ненасытный, неожиданный,
беспокойный, благодарный, доверчивый, дорогой мой дружок.

Незадолго до войны на Красной Пресне, в зале театра имени
Ленина, возле Трехгорной мануфактуры, шел большой литературный утренник для
ребят. Выступал, можно сказать, весь генералитет нашей детской литературы. И
Самуил Яковлевич Маршак, и Корней Иванович Чуковский, и Аркадий Петрович
Гайдар, и Агния Львовна Барто, и Сергей Владимирович Михалков, которого,
правда, тогда все еще звали просто Сережей. В этой «могучей» кучке
подвизался в тот день и я. Мы выступали очень долго, приободренные
раздававшимися то и дело дружными аплодисментами. А потом я решил поговорить с
ребятами.

Ну, дорогие дружочки, — сказал я, выйдя на авансцену, — вот
ваши любимые писатели и поэты прочли вам свои стихи, рассказы. Может быть, у
вас есть какие-нибудь вопросы к нам? Давайте выкладывайте, не стесняйтесь!

После некоторой паузы и безмолвного шевеления примерно над пятым
рядом поднялась рука, за рукой вытянулась девица, на глаз эдак из четвертого
или пятого класса. Несмотря на то что в зале, где сидело примерно тысяча ребят,
было очень жарко, девочка оставалась в толстой пуховой шали, как ее, должно
быть, укутали дома: вокруг головы, концами крест-накрест на спине и с узелком
на поясе спереди.

Внимание! — скомандовал я залу. — Вот девочка в пятом ряду
хочет о чем-то спросить у писателей. Ну, прошу!

И в полной тишине раздался чистый, очень звонкий голосок:

Кино скоро будет?

С того дня я перестал чересчур доверяться ребячьим
аплодисментам. Здоровому мальчишке куда легче похлопать ладонью о ладонь, чем
тихо высидеть четверть часа. Но у меня есть давно уже другой измеритель степени
внимания зала. Вот когда все в зале замирает и на тебе, словно радужные
зайчики, сходятся отблески сотен внимательных глаз, — вот в эти минуты, всегда
желанные, где-то в зале раздается легкий звенящий щелчок — дзинь!.. Сначала
один, а потом в другом месте еще… И еще… дзинь… дзинь…

Дело в том, что одним из самых величайших несчастий, которые
могут мниться моим слушателям, представляется потеря номерка от сданного
пальтишка или шапки. Как в таком разе вернуться домой?! И большинство
предпочитает держать номерок в руке — так вернее. И вот сначала у слушателей
открываются широко глаза, потом рты и, наконец, ладони. И когда в зале падают
гардеробные номерки, я спокоен: все в порядке, слушают внимательно… Не стоит
обижаться на читателя, если он не твердо заучил фамилию автора. В фамилии какой
толк?.. Важнее, чтобы он запомнил книгу.

Как-то я, ожидая начала киносеанса, сидел на скамейке у одного
из перекрестков больших аллей столичного Парка культуры и отдыха имени
Горького. Сидел, читал газету. Солнце светило из-за спины. И вдруг оттуда
наползли две тени. Одна длинная, другая покороче. Не оглядываясь, я пригласил:

Ну что вы там хоронитесь на задворках? Заходите с парадного
крыльца.

Передо мной появились две школьницы. Коротенькая сказала:

Здравствуйте. Мы вас знаем.

Очень хорошо. И откуда вы меня знаете?

Вы… этот… — пробормотала высокая. — Вы… Кондуит.

Коротенькая сердито дернула ее за юбку и поспешно поправила:

Лев Кондуит!

А сколько раз уже приходилось мне при встречах где-нибудь в
школе слышать:

Здравствуйте, Лев Швамбраныч!..

Но однажды получилось и так. Мы с Сергеем Михалковым приехали в
22-й детский дом Москвы за Таганской площадью, чтобы принять шефство над
ребятами. Мы немножко опоздали, и детей уже уложили на ночь. Однако директор
детдома, симпатичная и радушная женщина, предложила нам пройти в одну из
спален, где ребята постарше еще не заснули.

Ну вот, мальчики, — с некоторой торжественностью объявила
директор, вводя нас в комнату и зажигая свет. — Видите, писатели не обманули
вас. Они приехали. Вы их, конечно, все хорошо знаете. Вот это кто? — Она
показала на Михалкова. — Это Сергей… Ну?..

Михалков, — ответили из разных углов.

Правильно, — сказала директор. — А это? — Она указала на меня.
— Это… Лев…

Толстой! — послышалось из-под нескольких приподнявшихся одеял.

Заканчиваю одну из читательских конференций в районной
детской библиотеке.

А после читательской конференции по трем моим книгам, когда я
уже выходил из школы, какой-то мальчонка, все время скромно следовавший за мной
в некотором отдалении, вдруг, видно, решился, забежал вперед, обернулся и,
обмирая от уважения, спросил:
После большого авторского утренника в Доме пионеров:
— А Павлика Морозова вы видели?

Рассказываю, что Павлик погиб еще тогда, когда я не занимался
литературной работой. И тут же замечаю, что в углу зала все тянется вверх
чья-то нетерпеливая рука. Делаю знак. Поднимается тугощекий мальчуган. Смотрит
на меня с безграничным доверием:

Лев Кассиль… А вы были лично знакомы с Гаврониным?

Но, пожалуй, самый большой эффект произвел я, выступая в одном
из кино близ завода имени Лихачева. Дело было на каникулах. Меня попросили
выступить перед началом сеанса. Я очень не люблю такие выступления: ребята
пришли смотреть фильм и относятся к тебе, как к помехе, возникшей перед
экраном. Но кому-то понадобилось поставить в ведомости о проведении детских
каникул галочку в графе: «Выступление писателя». И я со скрипом
душевным согласился.

А накануне у меня стали ручные часы. И я отдал их поправить в
мастерскую. Пока же пришлось надеть на руку запасные. По дороге на выступление
я заехал в мастерскую и получил уже починенные часы, которые надел на свободную
руку.

Выступление проходило, как я и ждал, ужасно. Что я говорил, не
слышно было даже мне самому. В переполненном зале занимались выяснением
взаимоотношений между разными рядами, причем дело не ограничивалось одними лишь
пререканиями… Я с тоской поглядел на часы, бывшие у меня на левой руке:
сколько еще для приличия надо постоять на эстраде?.. Мне казалось, что я торчу
перед экраном не менее четверти часа. Но выходило по часам, что я начал лишь
пять минут назад. Чтобы проверить это, я взглянул на исправленные часы, которые
были у меня на правой руке. И сличил время. Я непроизвольно свел перед собой
руки, и жест этот произвел чудо. Зал мгновенно замер. Наступила такая тишина,
будто все разом покинули помещение кино. Я даже с опаской поглядел в зал. Но
все были на своих местах. Тогда я негромким голосом прочел новогодний рассказ.
И ушел со сцены на цыпочках, провожаемый, однако, такими овациями, что у меня
постепенно отвердел шаг.

Вечером мне позвонил мой знакомый инженер завода имени Лихачева:

Здравствуй! Ты, оказывается, у наших ребят сегодня выступал?
Ну, брат, потряс ты… Сынишка пришел, всем рассказывал: «Вот к нам
сегодня писатель приезжал… До того занятый, что двое часов на нем! Так все
время и проверяет!»

Мне часто приходятся бывать у больных ребят, надолго прикованных
к постели. Однажды пришлось принимать военно-морской парад, который в санатории
у Серебряного бора, па окраине столицы, придумали сами малыши, прочитав мою
книжку «Далеко в море». Да, это был парад, парад с торжественным
маршем, и с подъемом флага, и с музыкой. Но двигался только принимавший парад,
то есть я. А все участники, с приколотыми на груди к рубашонкам сине-белыми
треугольниками, вырезанными из бумаги наподобие матросских воротников,
оставались распростертыми на кроватях. Они козыряли, играли на гребенках,
изображая корабельных оркестрантов, поднимали над койками цветные флаги по
протянутым через палату веревкам, рапортовали мне. А я шагал между кроватями,
отдавал честь и принимал этот удивительный парад, думая, что нет, не зря, не
напрасно пишутся книжки.

А однажды я получил письмо из подмосковного туберкулезного
детского санатория «Красная Роза», возле Балашихи, где я бывал
несколько раз до этого. На долгие годы обреченные лежать, пионеры одной из
палат санатория просили у меня разрешения присвоить звену их в пионерской
дружине мое имя… Мог ли я отказаться от этой высокой, вряд ли заслуженной и в
чем-то печальной чести? И часто потом, если у меня, как и у всякого, случались
неудачи и приходили трудные дни — такие, когда все хочется бросить к черту,
вспоминал я вдруг, что больные ребята, которым куда тяжелее, чем мне, одарили
меня таким доверием… И стыд за свою слабость пожирал меня. Снова яростно
брался я за работу, чтобы хоть как-нибудь оправдать эту веру читателя. Великое
это дело — доверие читателя! Перед самой войной передавали впервые по радио мой
рассказ «Есть на Волге утес». Трагическую историю жизни безвестного
волжского грузчика — певца Леонтия Архипкина, по прозвищу «Громобой»,
потерявшего когда-то свой могучий бас из-за того, что пьяные купцы спалили ему
кислотой горло. И вот в рассказе говорилось о том, что пионеры, найдя
уникальную грампластинку, однажды записанную с голоса Громобоя, вернули
позабытую славу человеку. Пел за моего героя в радиопередаче народный артист
СССР Максим Дормидонтович Михайлов.

Через неделю после передачи меня вызвали в радио и вручили мне
денежный перевод из города Грозного. На обороте перевода в графе «Для
письменного сообщения» я прочел: «Дорогие радиодикторы. Мы слушали
Льва Кассиля «Есть на Волге утес». И провели в Доме пионеров сбор в
пользу Леонтия Архипкина, по прозвищу «Громобой», т. к. голос у него
пропал и жить ему наверное не на что. Поэтому посылаем собранные 13 р. 65
к.». Вот он каков, дорогой наш читатель. Мало того, что убежденно поверил
в подлинное существование героя, но еще преисполнился сострадания к нему и счел
своим прямым гражданским долгом помочь старому, обездоленному человеку в нужде!
Не было для меня в жизни выше награды, чем этот перевод из города Грозного на
13 рублей 65 копеек (я ответил на него посылкой с книгами), и нет на свете
лучше читателя, чем тот, которого я вижу перед собой, когда берусь за работу.

Дядя, — спросил меня в библиотеке как-то один из школьников,
держа наготове тетрадку, чтобы записать мой адрес, — дядя, вы где живете? В
Кремле?

По какому же высокому адресу прописана в его представлении наша
книга, наша литература! Вот и думаю я всю жизнь, как оправдать такую прописку!
И пишу для этого читателя, достойного самой лучшей литературы, такой, о которой
я сам лишь мечтать могу… Пишу, как в силах, как умею, дорогим моим мальчишкам
и девчонкам книги об их же открытых, веселых и жарких сердцах, полных дерзания,
упрямой мечты и необоримой жажды подвига, чтобы победили в мире справедливость
и красота. И нет для меня на свете дела важнее и прекраснее!

Мне думается, что автобиография писателя может быть им вполне
законно оборвана на тех книгах или моментах его жизни, которые он сам считает в
какой-то мере определяющими его литературную судьбу. Остановлюсь, пожалуй, тут
и я.

Конечно, можно было бы еще рассказать, например, о спортивном
романе «Вратарь Республики» (1937), о «Черемыше, брате
героя» (1938), о «Дорогих моих мальчишках» (1944), о книге
«Маяковский — сам» (1940), о большой повести «Великое
противостояние» (первая часть которой вышла в свет за несколько месяцев до
начала Великой Отечественной войны и была продиктована тревожным ощущением
надвигавшейся грозы, а вторая — «Свет Москвы» — появилась в печати к
800-летнему юбилею столицы в 1947 году и получила первую премию на конкурсе Министерства
просвещения РСФСР).

Следовало бы, конечно, остановиться на документальной повести
«Улица младшего сына», написанной в 1949 году в содружестве с
журналистом М. Поляновским. Удостоенная Сталинской премии, она познакомила
наших, а потом и зарубежных читателей-школьников с тем, как рос до войны в городе
Керчи, в семье моряка-коммуниста обаятельный мальчишка, пионер Володя Дубинин,
ставший во время войны отважным разведчиком подземных партизан, как
формировался под влиянием родных, старших друзей, товарищей по пионерскому
отряду чудесный, исполненный благородной силы характер этого подлинного
«младшего сына» коммунистической партии и социалистической отчизны.

Надо было бы, вероятно, упомянуть и о повести «Ранний
восход» (1953), в которой я стремился продолжить рассказ о слиянии двух
наиболее для меня дорогих и важных черт в душевном облике молодого поколения —
начал творческого и героического. Таким же родным, как и Володя Дубинин, стал
для меня непридуманный, живший на самом деле и тоже безвременно погибший
маленький, но феноменально одаренный художник Коля Дмитриев.

Можно было бы рассказать еще о многих поездках и путешествиях, о
ряде замечательных встреч, о незабываемых часах, проведенных у Алексея
Максимовича Горького, о свидании с Роменом Ролланом, сказавшим мне очень
дорогие и важные слова про «Швамбранию» и некоторые мои рассказы.

Надо было бы, возможно, рассказать кое-что и о корреспондентской
работе во время войны на сухопутных фронтах и в Заполярном флоте. И о
многолетней работе у радиомикрофона, за которую я удостоен звания и знака
«Почетный радист СССР»: о передачах с Красной площади и «Под
часами с кукушкой» за «Круглым столом», радиопредседателем
которого я был довольно долго… И о наших новогодних елках в Колонном зале
Дома союзов и в Большом Кремлевском дворце, где я в течение нескольких лет
выполнял функции литературного деда-мороза. И о моих студентах в Литературном
институте, где я стараюсь избавить начинающих от тех ошибок, без которых не
обошлась моя собственная молодость.

И хорошо было бы, наверное, вспомнить о послевоенном плавании на
кораблях нашего флота вокруг Европы летом 1946 года — об этом и была написана
для ребят книжка «Далеко в море», а в 1947 году, вместе с моим
спутником Сергеем Михалковым, книга для взрослых — «Европа слева». И
о другом плавании, когда Европа была справа… И об увлекательной поездке в
Италию на Белую Олимпиаду в Доломитовых Альпах, на VII Зимние Олимпийские игры
в Кортина д»Ампеццо, после чего я смог завершить, наконец, долго писавшийся
спортивно-приключенческий роман «Ход Белой Королевы» (1956)… И о
зимних Олимпийских играх в Скво-Вэлли, в горах Сьерра-Невады, и о Белой
Олимпиаде на тирольских кручах в Инсбруке, и об олимпиадах в Риме и Токио, где
я работал специальным корреспондентом. Не мешало бы сообщить о поездке «с
Маяковским» по Италии в 1958 году, когда довелось поколесить от Сицилии до
Генуи, рассказывая о поэте в Палермо, Неаполе, Риме, Равенне, Милане,
Альфонсине и т. д.

Стоило бы, пожалуй, сказать о книжке «Дело вкуса»
(1958), которой я на основании 20-летнего опыта публичных бесед с молодежью на
эти темы рискнул вторгнуться в сферу эстетического воспитания, борьбы с
пошлостью, мещанством, безвкусицей… И хорошо было бы назвать нелегко давшуюся
мне книжку «Про жизнь совсем хорошую» (1959), где я попытался
заглянуть в коммунистическое будущее и помечтать о завтрашнем нашем дне вместе
с моими читателями, которые своими письмами и надоумили меня написать об этом.

Под конец, по всей вероятности, законно было бы назвать роман
«Чаша гладиатора» (1961), роман с приключениями, переживаниями и путешествиями,
и маленькую повесть «Будьте готовы, Ваше высочество!», в которой я
«открыл» для себя и читателей третью, после Швамбрании и Синегории,
страну — Джунгахору.

Но я позволю себе лишь хитро упомянуть обо всем этом: боюсь,
что, говоря подробнее, можно утратить спасительное чувство юмора, без которого
трезво смотрящий на вещи человек не рискнет говорить о себе. И потому
предпочитаю, чтобы вразумительнее и подробнее про все вышеупомянутое писал бы
кто-нибудь другой…

«Из заветов моим детям»:

За
все, что происходит в мире людей, отвечаешь и ты. Не отказывайся от
ответственности, это и есть совесть.

Самое
дорогое на свете – время. Оно и есть мера твоей жизни, протяжённость твоего
существования. Не скупись, однако, не забирай всё время твоё себе, делись щедро
с другими. Тогда и то время, что останется тебе самому, даст больше.

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Твои защитники

Иллюстрации А .
Ермолаева

ТВОИ ЗАЩИТНИКИ

Сядь, мой дружок, раскрой эту книжку, посмотри картинки, послушай, про что говорится тут.

Эта книжка о Советской Армии, о твоих славных защитниках.

Много у нашей Родины друзей в разных странах. Но есть у неё и злые враги – те, что привыкли чужим трудом наживаться, чужое добро грабить. Ненавидят они нашу мирную, трудовую страну. Но крепко охраняет Родину Советская Армия.

Хорошо спалось тебе ночью, а пограничники всю ночь стояли на страже, чтобы никто тайком не прополз на нашу землю. И дежурили на своих постах те, кто охраняет наше небо.

А утром, когда ещё птицы спали, поднялись в небо самолёты. Бывалые командиры стали учить полёту молодых лётчиков. Наши корабли подняли на рассвете флаги и пошли по морям, по волнам. Старые капитаны принялись учить молодых матросов морской службе. Ты ещё спишь утром, а танкисты уже заводят моторы своих боевых машин. И уже вышли в поле на учение солдаты-пехотинцы.

И у лётчиков, и у моряков, и у пехотинцев – у всех на шапках красные звёзды.

Все люди знают свет этих алых звёзд. Добрая слава у храбрых советских солдат! Много лет назад, когда была гражданская война, Красная Армия защитила Советскую страну: побила белогвардейцев и прогнала вон чужеземные войска, которые наслали на нашу землю богачи-капиталисты из четырнадцати стран.

А в 1941 году напал на нас злой и сильный враг – фашисты из Германии. Никогда ещё не было врагов страшнее их. Четыре долгих года шла Великая война. Вдребезги разбила наша армия хвалёные фашистские войска. Прочь с нашей земли выгнала их и помогла соседним странам избавиться от захватчиков-фашистов.

Но не сразу – в тяжёлых, опасных боях досталась нам победа. Одни дрались с врагом на земле, другие били фашистов в воздухе. На морях и реках, среди скал и гор, в лесах и степях побеждали врага наши войска.

Это твои защитники. И сегодня стоят они на страже мирной жизни, чтобы тебе и другим ребятам можно было жить и никого не бояться, спокойно спать и читать разные книжки.

Прочти же эту книжку, разгляди картинки и запомни, какое важное и славное дело – защита Родины. Только не лёгкое это дело. Надо сильным быть, чтобы не устать. Смелым – чтобы не испугаться. И умелым нужно стать – чтобы знать хорошо, как с оружием обращаться. Расти, дружок, и ты таким!

«ВОЗДУХ!»

Бывало так. Ночь. Спят люди. Тихо кругом. Но враг не спит. Высоко в чёрном небе летят фашистские самолёты. Они хотят бросить бомбы на наши дома. Но вокруг города, в лесу и в поле, притаились наши защитники. День и ночь они на страже. Птица пролетит– и ту услышат. Звезда упадёт – и её заметят.

Припали защитники города к слуховым трубам. Слышат – урчат в вышине моторы. Не наши моторы. Фашистские. И сразу звонок начальнику противовоздушной защиты города:

– Враг летит! Будьте готовы!

Сейчас же на всех улицах города и во всех домах громко заговорило радио:

«Граждане, воздушная тревога!»

В ту же минуту раздаётся команда:

– Воздух!

И заводят моторы своих самолётов лётчики-истребители.

– Воздух!

И зажигаются дальнозоркие прожектора. Враг хотел незаметно пробраться. Не вышло. Его уже ждут. Защитники города на местах.

– Дай луч!

И по всему небу загуляли лучи прожекторов.

– По фашистским самолётам огонь!

И сотни жёлтых звёздочек запрыгали в небе. Это ударила зенитная артиллерия. Высоко вверх бьют зенитные пушки.

«Вон где враг, бейте его!»-говорят прожектористы. И прямые светлые лучи гонятся за фашистскими самолётами. Вот сошлись лучи – запутался в них фашистский самолёт, как муха в паутине. Теперь его всем видно. Прицелились зенитчики.

– Огонь! Огонь! Ещё раз огонь!

У зенитчиков меткий глаз, верная рука, точные пушки. У прожекторов– сильный луч. Не вырваться фашисту.

– Огонь! Огонь! Ещё раз огонь! – И снаряд зенитки попал врагу в самый мотор.

Повалил чёрный дым из самолёта. И рухнул на землю фашистский самолёт. Не удалось ему пробраться к городу.

Долго ещё потом ходят по небу лучи прожекторов. И слушают небо своими трубами защитники города. И стоят у пушек зенитчики. Но тихо всё кругом. Никого не осталось в небе.

«Угроза воздушного нападения миновала. Отбой!»

ТАРАН

Прилетел в наше небо большой самолёт. Чёрно-жёлтые кресты на крыльях. Сзади – фашистская метка, как репей-колючка на собачьем хвосте. Вражеский самолёт. Бомбардировщик.

Но есть у нас всех и у тебя храбрые защитники – славные лётчики наши.

Словно буря пронеслась по полю. Только мелькнули красные звёзды на крыльях – и вот уже в небе они! И ревёт мотор, и воздух воет, ветер отстал, облака – в клочья! Это махнул навстречу врагу маленький и быстрый самолёт-истребитель. Сердитый, острый, как пуля, «ястребок».

Догнал фашистов наш быстрый «ястребок» и стал клевать врага, бить из пулемётов – в крыльях у него пулемёты.

Отбивались фашисты. Палили из пушки, стреляли изо всех своих пулемётов.

Ранила одна пуля нашего лётчика в руку. Больно было лётчику, но ни за что не хотел он упускать врага. Как рассерженная пчела, жужжал «ястребок» и вился над фашистским самолётом. Залетал сбоку и заходил спереди. Нагонял сзади и бросался на врага сверху. Вертелся фашист, плевался огнём из пушки, огрызался пулемётами.

Долго шёл бой в небе.

Вдруг замолчали пулемёты «ястребка».

Что такое?..

Кончились патроны. Нечем больше стрелять.

Обрадовались фашисты: «Что он может с нами сделать без патронов!»

«Нет, не уйдёшь от меня!-сказал наш лётчик, разогнал что есть духу свой маленький «ястребок» и смело полетел прямо к самому хвосту вражеского самолёта.– Не уйдёшь!»

Отчаянно стреляли в него фашисты. Целые стаи пуль неслись навстречу.

Но «ястребок» с налёту ударил своим винтом по рулю бомбардировщика и перерубил фашисту хвост – словно острым мечом отсек.

Разом рухнул вниз фашистский самолёт. Ткнулся с размаху носом в землю и взорвался на своих бомбах.

А у «ястребка» только пропеллер погнулся от удара. Раненый лётчик дотянул машину до своих и доложил командиру, что задание выполнено – враг уничтожен.

– Вы ранены, сядьте,– сказал командир.– Благодарю за службу. Отличный таран!

А таран – это и есть тот смелый удар, которым наш «ястребок» разрубил фашиста.

Такое случалось не раз во время войны.

Прошло с тех пор много лет.

Но вот однажды прилетел тайком в наше мирное небо самолёт– шпион из одной заморской страны. Захотел он высмотреть незаметно, где у нас заводы новые построены, где защитники страны на своих постах находятся.

Высоко, выше всех облаков, летел самолёт-шпион.

Думал заморский лётчик, что никто на нашей земле и не знает о его прилёте. Да просчитался!.. У нас там, где надо, специальные аппараты – радары – показали: чужак в небе!

И откуда ни возьмись, нагнал шпиона быстролётный снаряд, пущенный защитниками нашего неба.

Разлетелся заморский самолёт на куски. А лётчик с перепугу еле успел на парашюте соскочить.

Плюхнулся на землю.

И сдался нашим солдатам.

– Мы,– говорит,– у себя за морем не знали, что у вас снаряды могут так высоко залетать.

– Ну теперь будете знать,– говорят ему,– больше не сунетесь.

ЗАЩИТНИКИ НАШИХ МОРЕЙ

Говорили мы: «Не ходи, фашист, в наши моря – худо будет!»

Не послушали фашисты. Посадили тысячи своих солдат на пароходы, нагрузили корабли танками и пушками. И поплыли фашисты к советским берегам.

Но зорко сторожит наши моря Советский Военный Флот.

Забурлила вода, расступились волны, и помчалась навстречу вражеским кораблям наша подводная лодка. Вся она в воде, только трубка торчит над волнами. Через эту трубку подводники видят всё, что на море делается. Разглядели они фашистские корабли, прицелились и пустили по волнам длинный снаряд-торпеду. Попала торпеда в фашистский пароход. Грохнул взрыв. Целая гора из огня и воды поднялась над морем. Стал корабль валиться набок.

Прицелились подводники ещё раз, пустили вторую торпеду. Угодили они в другой корабль. Полетели в море пушки, танки… Всё исчезло под водой.

И снова тихо на море. Ходят по морю дозорные наши корабли и подводные лодки. Шагают по берегу сторожевые отряды. Стоят часовые у морских пушек.

А в наше время установлены на морских и океанских берегах такие дальнозоркие приборы, что стоит только чужому кораблю без спросу к нашим берегам подкрасться, как сразу заприметят его. И точно укажут, где он находится, куда пробирается, сколько до него километров. Где уж тут незаметно пробраться к советским берегам! Не ходи, враг, в наши моря!

ПРЯМОЙ НАВОДКОЙ

Приказ: не пропускать фашистов на дорогу! Чтобы ни один не прошёл. Важная это дорога. Гонят по ней на машинах снаряды для боя. Походные кухни обед бойцам подвозят. И тех, кто в бою ранен, отправляют по этой дороге в госпиталь.

Нельзя на эту дорогу врага пускать!

Стали наступать фашисты. Много их собралось. А у наших здесь только одна пушка и всего-то наших четверо. Четыре артиллериста. Один снаряды подносит, другой орудие заряжает, третий целится. А командир всем управляет: куда стрелять говорит и как пушку наводить. Решили артиллеристы: «Умрем, а не пропустим врага».

– Сдавайся, русские!-кричат фашисты.– Нас много, а вас только четверо. В два счёта всех перебьём!

Отвечают артиллеристы:

– Ничего. Много вас, да толку мало. А у нас в каждом сна ряде по четыре ваших смерти сидит. На всех вас хватит!

Рассердились фашисты и бросились на наших. А наши артиллеристы выкатили на удобное место свою лёгкую пушку и ждут, чтобы фашисты ближе подошли.

Есть у нас пушки тяжёлые, огромные. В длинное дуло телеграфный столб влезет.

На тридцать километров бьёт такая пушка. Её только трактор с места свезёт. А здесь у наших – лёгкое полевое орудие. Его вчетвером повернуть можно.

Выкатили свою лёгкую пушку артиллеристы, а фашисты прямо на них бегут. Ругаются, сдаваться велят.

– А ну, товарищи,– скомандовал командир,– по наступающим фашистам прямой наводкой – огонь!

Навели артиллеристы дуло пушки прямо на врагов.

Вылетел из дула огонь, и меткий снаряд уложил сразу четырёх фашистов. Недаром говорил командир: в каждом снаряде по четыре смерти сидит.

Но фашисты всё лезут и лезут. Отбиваются четыре артиллериста. Один снаряды подносит, другой заряжает, третий целится. Командир боем управляет, говорит, куда бить.

Упал один артиллерист: убила его фашистская пуля. Упал другой– раненый. Остались у пушки двое. Боец снаряды подносит, заряжает. Командир сам целится, сам по врагу огонь ведёт.

Остановились фашисты, стали назад отползать.

А тут к нашим подмога пришла. Ещё пушек привезли. Так и отогнали артиллеристы врага от важной дороги.

НЕВИДИМКА

Тс-сс!.. Если ты видишь, где тут спрятались наши, никому не говори. Тут у них сторожевой пост. Это военная тайна.

Застряли в лесу фашистские грузовики. Снег идёт, вьюга. А наши залегли в лесу, спрятались в кустах. Сторожат лесную дорогу. Всё заметят. А самих не видно. На них белые халаты, и снег кругом белый. Фашисты думают: это снежные кочки. Но вдруг полетели из одной кочки пули. Повалился фашистский офицер, упали ещё два фашиста.

Наш сержант Забелин – меткий стрелок. Ни одной пули даром не потратит. Снайперами зовут таких стрелков.

Стали фашисты стрелять по лесу,– а куда метят, сами не знают. Разве поймаешь невидимку!

Давно уползли стрелки. Вернулись к нашим. Говорят командиру:

– Так, мол, и так. В лесу фашисты завязли. Пять машин. А фашистов стали считать – тринадцать насчитали. Только трое уже не считаются. Забелин поубавил.

САПЕРЫ

Речка. Через речку мост.

Решили по этому мосту фашисты свои танки и грузовики на другой берег перевезти.

Узнали про то наши разведчики, и командир послал к мосту двух отважных бойцов-сапёров.

Сапёры – умелый народ. Дорогу проложить – зови сапёров. Мост построить – посылай сапёров. Взорвать мост – опять сапёры нужны.

Залезли сапёры под мост, заложили большую мину. Полна мина взрывчатки. Только брось туда искру-и страшная сила родится в мине. От этой силы земля дрожит, дома рушатся.

Положили сапёры мину под мост, вставили проволоку, а сами незаметно уползли и спрятались за бугром. Размотали проволоку. Один конец под мостом, в мине, другой – в руках у сапёров, в электрической машинке.

Лежат сапёры и ждут. Холодно им, но они терпят. Нельзя пропустить фашистов на этот берег.

Час лежат, другой… Только к вечеру показались фашисты. Много танков, грузовиков, пехота идёт, тягачи пушки везут…

Подошли враги к мосту. Вот передний танк уже загремел по доскам моста. За ним – второй, третий…

– Давай!-говорит один сапёр другому.

– Рано,– отвечает другой.– Пускай все на мост войдут; тогда уж сразу.

Передний танк уже до середины моста дошёл.

– Давай скорей, пропустишь! – торопит нетерпеливый сапёр.

– Погоди,– отвечает старший.

Передний танк уже к самому берегу подошёл, весь фашистский отряд на мосту.

– Теперь время, – сказал старший сапёр и нажал рукоятку машинки.

Побежал по проволоке ток, соскочила искра в минуту, и так грохнуло, что за десять километров слышно было. Гремучее пламя вырвалось из-под моста. Высоко вверх взлетели танки, грузовики. С треском взорвались сотни снарядов, что везли на грузовиках фашисты. И всё – от земли до неба – закрыл густой, чёрный дым.

А когда ветер сдул этот дым, не было там ни моста, ни танков, ни грузовиков. Ничего от них не осталось.

– В самый раз,– сказали сапёры.

ВСТРЕЧА

Фашистский танк № 532 направился в лес на разведку. А лесную дорогу охранял наш боец-гранатомётчик. Слышит он: трещат деревья в лесу, будто слон идёт. Но слоны у нас не водятся. Значит, это через лес танк ломится.

Вот он показался весь: и номер уже виден – «532», и чёрный крест фашистский.

Притаился наш боец в кустах, да нечаянно ветку задел. Посыпался с куста снег. Фашисты почуяли неладное, стали из пушки и пулемёта по кустам палить. Совсем уже рядом гремит танк, пули над самой головой бойца ветки обивают. Но не струсил боец.

Взял он в правую руку целую связку гранат, а в левую – ещё одну гранату, запасную. Смело подполз к самому танку, размахнулся. Вот сейчас бросит связку под фашистский танк. Взорвутся гранаты, поломают танк.

Это здесь ещё не нарисовано, но поверь, что не промахнулся наш смелый гранатомётчик! Не стало больше у фашистов танка № 532.

КАК НАШИ ПОДВОДНИКИ ПОБЕДИЛИ ВРАГА ПОД ОБЛАКАМИ

В далёкое плавание ходила наша подводная лодка. Два вражеских корабля потопила она и скрылась в волнах моря.

Долго гонялись за лодкой фашистские самолёты. Миноносцы врага рыскали по морю, подстерегая её. А лодка опустилась на морское дно и лежит там притаившись. Фашистские миноносцы не дождались лодки, ушли к своим берегам. Тихо в морской глубине. Только рыба иногда стукнется о железный борт подлодки.

Прошло много времени. В подлодке стало трудно дышать. Нужно проветрить лодку, впустить в неё чистый, свежий воздух. А для этого надо подняться на поверхность моря. Командир приказал всплывать. Лодка стала осторожно подниматься с морского дна.

А там, наверху, кружили под облаками два фашистских самолёта и высматривали, не покажется ли из моря советская лодка. Как только лодка вынырнула, её сразу заметили вражеские лётчики. И фашисты бросать в лодку бомбы и стрелять из пуле

мётов. Закипела вода вокруг нашей подлодки. Не успеть ей уйти глубоко под воду. Достанут её глубинные бомбы.

Но не растерялись наши краснофлотцы-подводники. Сразу бросились к зенитной пушке. Стоит пушка на мокрой площадке, как на тарелочке. Верти, целься, стреляй во все стороны!

– Огонь!-скомандовал командир с капитанского мостика.

Tax, тах, тах, тах!.. Снаряд за снарядом – в небо.

Не увернулся фашист. Достала его зенитка подводников. Загорелся вражеский самолёт – и кувырком в море. Только брызги вверх да вода зашипела.

И нет самолёта.

А другой фашист испугался, повернул самолёт и пустился удирать.

Подводники надышались свежего воздуха, проветрили лодку, потом завинтили все люки и двери, закупорились плотно, чтобы ни капельки воды не просочилось внутрь. И ушла опять лодка в морскую глубину. И снова не видно её.

Прошло с той поры больше двадцати пяти лет. Теперь есть у нас такие подводные лодки, что могут и со дна морского достать врага за облаками. Уйдёт эта лодка в морскую пучину и пустит из глубины ракету. Пробуравит воду ракета, вырвется в воздух над морем, высоко взовьётся в небо и настигнет врага.

СЕСТРА

Пошёл в бой солдат Иван Котлов. Ударила Ивана фашистская пуля. Руку пробила и в грудь попала. Упал Иван. А товарищи вперёд ушли, врага гнать. Лежит Иван один в снегу. Рука болит, дышать трудно – пуля в груди мешает. Лежит и думает: «Конец мой приходит. Умру сейчас». И глаза закрыл. И думать перестал..

Вдруг слышит: кто-то тихонько его трогает. Стал Иван глаза открывать, да не так-то легко это. Смёрзлись ресницы. Вот один глаз открыл, потом другой. Видит: подползла к нему девушка, на сумке красный крест,– медицинская сестра из отряда. Вынимает из сумки бинт и начинает перевязывать рану – осторожно, чтобы не больно.

«Кругом бой, а она приползла»,– подумал Иван и спросил:

– Будете жить, товарищ. Я вас сейчас перевяжу.

– Спасибо, сестрица!-говорит Иван Котлов.– Дозвольте узнать, как вас зовут.

– Надя зовут,-отвечает,– Надя Балашова.

Перевязала она раненого, взяла его винтовку, обхватила Ивана Котлова рукой и потащила в безопасное место. Фашисты по ней стреляют, а она знай себе ползёт и раненого тащит. Маленькая, а сильная. И ничего не боится. Так и спасла она Ивана Котлова. Славная подружка, храбрая девушка Надя Балашова!

ЛЕСНЫЕ ПАРТИЗАНЫ

В одно наше село зашли фашисты. Сами стали греться в избах, а жителей выгнали на мороз. Ребята замёрзли на улице, стали проситься в дом, а фашисты начали стрелять в них.

Убежал мальчик Тиша в лес. В лесу скрывался отряд партизан.

Фашисты думали: куда пришли, там и хозяевами стали. И народ их слушаться будет… Да не тут-то было! Ушли жители в лес, раздобыли оружие, стали партизанить, фашистов донимать.

А командира лесных партизан прозвали «дедушка Чапай». Разыскал Тиша партизан в лесу. Всё рассказал дедушке Чапаю.

– Ладно,– сказал дедушка Чапай,– накажем фашистов. Будут знать, как безобразничать!

Подождали до ночи. Когда совсем стемнело, повёл дедушка Чапай своих партизан в село. Незаметно, ползком пробрались партизаны к избам, где спали фашисты. Окружили врагов со всех сторон. Дедушка Чапай велел всем лежать тихо.

– Погодите, сейчас месяц выйдет. Пусть посветит, чтобы не промахнуться нам.

Была у лесных партизан девушка Маруся.

– Не замёрзнешь? – спросил её дедушка Чапай.

– Ничего,– говорит. – Начнём бой, тогда согреюсь.

Вот вышел месяц. Дедушка Чапай посмотрел на месяц и сказал:

– Ну, теперь по моей команде бей все разом!

Поднялся на колени, размахнулся и бросил первую гранату. Попала она в окно избы, перебила там много фашистов, а кто уцелел– выскочил на улицу. Но тут стали партизаны бить их из автоматов и винтовок. Метко стреляла партизанка Маруся. Прямо в фашистов бросал гранаты дедушка Чапай.

Кончился бой. Ни один фашист не ушёл. Кто под пули попал, кого гранатой убило, а кто в плен сдался.

– .Ну как, Маруся? – спросил дедушка Чапай.

– Жарко! – сказала Маруся и сняла платок с головы.

А Тишу с собой партизаны не взяли. Дедушка Чапай сказал так:

– Ты своё дело сделал. Молодец! А теперь лезь на печку, отогрейся. Замёрз совсем.

И остался Тиша в партизанской землянке.

А кончилась война – пошёл он учиться, стал теперь трактористом в колхозе, а дедушка Чапай там председатель.

ПЕШКОМ С НЕБА

Снег идёт. Падают с неба белые пушинки. Только что-то уж очень большие они. Всё больше и больше делаются хлопья. Каждый как облачко стал. И под каждым облачком человек качается. Вот уже землю ногами достаёт. Стал на землю. Шагнул…

Что за люди? Кто с неба пешком? Парашютисты.

Высоко над тем местом, где фашисты засели, пронеслись большие наши самолёты. В самолётах – бойцы с лыжами. Все в белых халатах. Сзади и спереди белые сумки-ранцы. Высмотрели наши лётчики подходящее место далеко позади фашистов. Открыли дверцы самолётов Л -за дверцами пусто! Только ветер гуляет да облака мимо пролетают. Землю внизу еле видно. Прыгай!

Бросились смельчаки вниз головой один за другим. И сразу за спиной у каждого белый шёлк вырвался. Ветер выхватил парашюты из ранцев, расправил, развернул, словно зонтики,– и медленно плывут, качаются в небе парашютисты. Снежинки летят кругом, и парашюты вместе со снежинками опускаются на землю.

Сразу за дело! Быстро! На лыжи! В бой! Ставь пулемёт!

Заметались фашисты. Не сразу поняли, откуда за спиной у них советские бойцы взялись. С неба, что ли, свалились?

Валентина Леготина

Конспект НОД по речевому развитию. Чтение и пересказ рассказа Л. Кассиля «Воздух»

Конспект
интегрированной НОД по ОО «Речевое развитие
»
(художественная литература)
с детьми подготовительной группы

Тема
: Твои защитники. Чтение и пересказ рассказа Л
. Кассиля
«Воздух
»

Леготина Валентина Викторовна,

МБДОУ ДС ОВ «Аист»

города Новый Уренгой, ЯНАО

Цель
: Продолжать знакомить детей с защитниками Российской армии. Развивать
интерес к художественной литературе через рассказ Льва Кассиля
«Воздух
»
из книги «Твои защитники»

Задачи
:

Образовательные
:

Познакомить детей с рассказом Льва Кассиля
«Воздух
»
из книги «Твои защитники»

Учить понимать содержание произведения.

Развивающие
:

Развивать
умение отвечать на вопросы, используя сложносочиненные и сложноподчиненные предложения.

Развивать умение пересказывать рассказ с опорой на схемы
(совместное пересказывание
, выслушивать товарищей, не перебивать
, не повторяться.

Воспитывающие
:

Воспитывать патриотические чувства, эмоционально-положительное отношение к воинам-защитникам.

Интеграция ОО
: *«Познавательное развитие
»
(Социальное окружение)

Закреплять представление детей о защитниках Российской армии.

*«Речевое развитие
»
(развитие речи
)

Развивать
у детей связную речь, память, мышление.

Предварительная работа
:

Беседы о Российской армии, о Родине, воинах;

заучивание стихотворений о военных;

рассматривание альбомов
, иллюстраций, на которых изображены рода войск, боевая техника;

рассматривание картины – В
. Васнецова «Три богатыря»
;

чтение былины
«Илья Муромец и соловей разбойник»
,

рассказов Л
. Кассиля из книги о военных
«Твои защитники»
,

рассказов С
. Баруздина «Шёл по улице солдат»
.

Загадывание загадок.

Ход НОД

Воспитатель
: Ребята, я сейчас стою перед
вами в военной форме, догадайтесь, о ком мы будем сегодня с вами говорить? (О военных, о защитниках нашей Родины)

В давние — давние времена, в Древней Руси, стояли на страже нашей Родины, очень сильные люди – богатыри. О них народ складывал песни, сказки, былины. В наше время защитницей страны является Российская Армия. Как и раньше, нашу Родину, защищают сильные, смелые мужчины. Наши воины отличаются находчивостью и выдержкой.

Ребята, какой праздник будет отмечать наша страна 23 февраля? (День защитников Отечества)

А как вы думаете, кто такие — защитники Отечества? (Это те, кто охраняет, оберегает, защищает Родину. Это воины, которые предупреждают об опасности. Это солдаты, офицеры, военные матросы, танкисты, десантники)

Какими качествами должны обладать защитники? (Они должны быть храбрыми, смелыми, мужественными, сильными, терпеливыми, ловкими, мужественными. Должны быть честными, отважными, закалёнными, выносливыми, дисциплинированными. Должны уметь переносить трудности
, много знать, уметь, заниматься спортом, хорошо стрелять, быстро бегать.)

1. Отгадайте загадки и назовите профессию защитника.

Д/и
: «Угадай профессию»

1. Мчится крепость вся в броне.

Тащит пушку на себе

(Танк, профессия — танкист)

4. Что за птица смелая,

По небу промчалась?

Лишь дорожка белая

От нее осталась.

(Самолет, профессия – летчик)

2. Есть такой большущий дом,

Не стоит на месте он.

Не зайти в него никак,

Ведь бежит он по волнам.

(Корабль, профессия – моряк)
5. Ракеты в воздух запускают
,

И пушки громко их палят,

В бою всегда они готовы

Пустить в противника снаряд!

(Артиллеристы)

3. Под водой железный кит,

Днём и ночью кит не спит.

Не до снов тому киту,

Днём и ночью на посту

(Подводная лодка — подводник)
6. Он границу охраняет,

Все умеет он и знает.

Во всех делах солдат отличник

А зовется? (Пограничник)

Ребята, о ком были загадки. (О военных, охраняющих нашу Родину)

2. А какие стихотворения вы знаете о военных. Кто из вас хочет прочесть.

Дети читают наизусть стихотворения о военных

Пограничники

На ветвях заснули птицы,

Звезды в небе не горят.

Притаился у границы пограничников отряд.

Пограничники не дремлют у родного рубежа
:

Наше море, нашу землю, наше небо сторожат. С. Маршак Моряк

На мачте наш трехцветный флаг,

На палубе стоит моряк.

И знает что моря страны,

Границы океанов

И днем, и ночью быть должны —

Под бдительной охраной.

Н. Иванова

Везде как будто вездеход,

На гусеницах танк пройдет

Ствол орудийный впереди
,

Опасно, враг, не подходи!

Танк прочной защищен броней

И сможет встретить бой! Н. Иванова Десантник

Десантники в минуты

Спускаются с небес.

Распутав парашюты,

Прочешут темный лес,

Овраги, горы и луга.

Найдут опасного врага. Н. Иванова

Спасибо вам ребята

3. Сегодня мне хотелось бы познакомить вас с рассказом Льва Кассиля
«Воздух
»
из его книги о военных «Твои защитники»

Лев Кассиль
«ВОЗДУХ
!»
(поэтапное чтение
с использованием схем)

1. Бывало так. Ночь. Спят люди. Тихо кругом. Но враг не спит.

Высоко в чёрном небе летят фашистские самолёты. Они хотят бросить бомбы на наши дома. Но вокруг города, в лесу и в поле, притаились наши защитники.

День и ночь они на страже. Птица пролетит — и ту услышат. Звезда упадёт — и её заметят.

Ребята, о чем говорится в тексте? (ответы детей)

(Враг не спит, но наши защитники стоят на страже Родины)

2. Припали защитники города к слуховым трубам. Слышат — урчат в вышине моторы. Не наши моторы. Фашистские. И сразу звонок начальнику :

Враг летит! Будьте готовы!

Ребята, какие самолеты летят и хотят напасть на нашу Родину? (ответы)

Что сделали наши защитники?

(Услышали защитники урчание фашистских самолетов и предупредили об опасности начальника противовоздушной защиты города
)

3. Сейчас же на всех улицах города и во всех домах громко заговорило радио
:

«Граждане, воздушная тревога
!»

В ту же минуту раздаётся команда
:

— Воздух
!

Ребята, о чем оповестило радио жителей города!

(Правильно, об опасности, о воздушной тревоге
)

4. И заводят моторы своих самолётов лётчики-истребители.

— Воздух
!

И зажигаются дальнозоркие прожектора. Враг хотел незаметно пробраться.

Не вышло. Его уже ждут. Защитники города на местах.

Дай луч!

И по всему небу загуляли лучи прожекторов.

По фашистским самолётам огонь!

И сотни жёлтых звёздочек запрыгали в небе. Это ударила зенитная артиллерия. Высоко вверх бьют зенитные пушки.

«Вон где враг, бейте его!»
— говорят прожектористы. И прямые светлые лучи гонятся за фашистскими самолётами. Вот сошлись лучи — запутался в них фашистский самолёт, как муха в паутине.

Как, защитники города начали защищать город?

(Прожектористы навели желтые лучи на вражеские самолеты, а зенитчики ударили огнем по фашистским самолетам)

5. Теперь его всем видно. Прицелились зенитчики.

Огонь! Огонь! Ещё раз огонь!

У зенитчиков меткий глаз, верная рука, точные пушки. У прожекторов- сильный луч. Не вырваться фашисту.

Огонь! Огонь! Ещё раз огонь! — И снаряд зенитки попал врагу в самый мотор.

Повалил чёрный дым из самолёта. И рухнул на землю фашистский самолёт.

Не удалось ему пробраться к городу.

Какие слова кричали зенитчики во время боя?

Что случилось с фашистским самолетом?

Удалось ли ему пробраться к городу?

(Молодцы, ребята, правильно ответили. У наших зенитчиков меткий глаз, верная рука, точные пушки.)

6. Долго ещё потом ходят по небу лучи прожекторов. И слушают небо своими трубами защитники города. И стоят у пушек зенитчики. Но тихо всё кругом. Никого не осталось в небе.

«Угроза воздушного нападения миновала
. Отбой!»

Ребята, воздушный бой закончился
, а зенитчики продолжают охранять город?

А почему они продолжают охранять город? (Чтобы быть всегда на страже Родины)

Воспитатель
: Давайте ребята отдохнем

Чтобы в армии служить, надо сильным, ловким быть

Физкультурная минутка

Каждый день по утрам

Делаем зарядку, (ходьба на месте)

Очень нравится нам

Делать по порядку
:

Весело шагать, (ходьба)

Руки поднимать, (руки вверх)

Руки опускать, (руки вниз)

Приседать и вставать, (4-6 раз)

Прыгать и скакать. (5-7 прыжков)

4. Сейчас мы попробуем пересказать рассказ Льва Кассиля
«Воздух
»
по схемам (Совместное пересказывание по схемам
)

Физкультминутка «Будь внимательным»

Дети выполняют движения соответственно тексту.

Ровно встали, улыбнулись.

Руками к солнцу потянулись.

Руки в стороны, вперед
.

Делай вправо поворот,

Делай влево поворот.

Приседаем и встаем,

Руками пол мы достаем.

И на месте мы шагаем,

Ноги выше поднимаем

Дети, стой! Раз-два!

Вот и кончилась игра.

5. Игра «Кто, где служит?»

Воспитатель
:

Представим себе, что мы оказались в армии.

Вы уже знаете, что в армии есть различные рода войск.

Вам надо отгадать, кто, где служит.

Кто служит на танке? (Дети
: На танке служат танкисты)
.

Кто служит на границе? (Дети
: ….пограничники)
.

Кто служит в ракетных войсках? (Дети…. ракетчики)
.

Кто служит на подводных лодках? (Дети…. подводники)
.

Кто служит в военной авиации? (Дети
: …. военные летчики)
.

Как называется солдат, у которого нет военной техники? (Дети
: ….пехотинец)
.

6. Воспитатель
: Ребята, с каким рассказом
мы с вами сегодня познакомились? (рассказ Льва Кассиля
«Воздух
»
)

Как вы думаете, чем отличается рассказ от сказки
? (Сказка это вымышленное произведение, в ней есть волшебство и т. д., а рассказ
– это бывает все в реальности,

О ком рассказ
?

Чему вас учит рассказ
?

Какими должны быть защитники Отечества?

Мне бы хотелось подарить вам памятные подарки – раскраски, посвященные

—————————————————————
OCR: Елена Байрашева
—————————————————————

РАССКАЗ ОБ ОТСУТСТВУЮЩЕМ

Когда в большом зале штаба фронта адъютант командующего, заглянув в
список награжденных, назвал очередную фамилию, в одном из задних рядов
поднялся невысокий человек. Кожа на его обострившихся скулах была
желтоватой и прозрачной, что наблюдается обычно у людей, долго
пролежавших в постели. Припадая на левую ногу, он шел к столу.
Командующий сделал короткий шаг навстречу ему, вручил орден, крепко
пожал награжденному руку, поздравил и протянул орденскую коробку.
Награжденный, выпрямившись, бережно принял в руки орден и коробку. Он
отрывисто поблагодарил, четко повернулся, как в строю, хотя ему мешала
раненая нога. Секунду он стоял в нерешительности, поглядывая то на
орден, лежавший у него на ладони, то на товарищей по славе, собравшихся
тут. Потом снова выпрямился.
— Разрешите обратиться?
— Пожалуйста.
— Товарищ командующий… И вот вы, товарищи,- заговорил прерывающимся
голосом награжденный, и все почувствовали, что человек очень
взволнован.- Дозвольте сказать слово. Вот в этот момент моей жизни,
когда я принял великую награду, хочу я высказать вам о том, кто должен
бы стоять здесь, рядом со мной, кто, может быть, больше меня эту великую
награду заслужил и своей молодой жизни не пощадил ради нашей воинской
победы.
Он протянул к сидящим в зале руку, на ладони которой поблескивал
золотой ободок ордена, и обвел зал просительными глазами.
— Дозвольте мне, товарищи, свой долг выполнить перед тем, кого тут
нет сейчас со мной.
— Говорите,- сказал командующий.
— Просим! — откликнулись в зале.
И тогда он рассказал.

— Вы, наверное, слышали, товарищи,- так начал он,- какое у нас
создалось положение в районе Р. Нам тогда пришлось отойти, а наша часть
прикрывала отход. И тут нас немцы отсекли от своих. Куда ни подадимся,
всюду нарываемся на огонь. Бьют по нас немцы из минометов, долбят лесок,
где мы укрылись, из гаубиц, а опушку прочесывают автоматами. Время
истекло, по часам выходит, что наши уже закрепились на новом рубеже, сил
противника мы оттянули на себя достаточно, пора бы и до дому, время на
соединение оттягиваться. А пробиться, видим, ни в какую нельзя. И здесь
оставаться дольше нет никакой возможности. Нащупал нас немец, зажал в
лесу, почуял, что наших тут горсточка всего-навсего осталась, и берет
нас своими клещами за горло. Вывод ясен — надо пробиваться окольным
путем.
А где он — этот окольный путь? Куда направление выбрать? И командир
наш, лейтенант Буторин Андрей Петрович, говорит: «Без разведки
предварительной тут ничего не получится. Надо порыскать да пощупать, где
у них щелка имеется. Если найдем — проскочим». Я, значит, сразу
вызвался. «Дозвольте, говорю, мне попробовать, товарищ лейтенант?»
Внимательно посмотрел он на меня. Тут уже не в порядке рассказа, а, так
сказать, сбоку, должен объяснить, что мы с Андреем из одной деревни —
кореши [1]. Сколько раз на рыбалку ездили на Исеть! Потом оба вместе на
медеплавильном работали в Ревде. Одним словом, друзья-товарищи.
Посмотрел он на меня внимательно, нахмурился. «Хорошо, говорит, товарищ
Задохтин, отправляйтесь. Задание вам ясно?»
Вывел меня на дорогу, оглянулся, схватил за руку. «Ну, Коля, говорит,
давай простимся с тобой на всякий случай. Дело, сам понимаешь,
смертельное. Но раз вызвался, то отказать тебе не смею. Выручай, Коля…
Мы тут больше двух часов не продержимся. Потери чересчур большие…» —
«Ладно, говорю, Андрей, мы с тобой не в первый раз в такой оборот
угодили. Через часок жди меня. Я там высмотрю, что надо. Ну, а уж если
не вернусь, кланяйся там нашим, на Урале…»
И вот пополз я, хоронюсь по-за деревьями. Попробовал в одну сторону —
нет, не пробиться: густым огнем немцы по тому участку кроют. Пополз в
обратную сторону. Там на краю лесочка овраг был, буерак такой, довольно
глубоко промытый. А на той стороне у буерака — кустарник, и за ним —
дорога, поле открытое. Спустился я в овраг, решил к кустикам подобраться
и сквозь них высмотреть, что в поле делается. Стал я карабкаться по
глине наверх, вдруг замечаю, над самой моей головой две босые пятки
торчат. Пригляделся, вижу: ступни маленькие, на подошвах грязь присохла
и отваливается, как штукатурка, пальцы тоже грязные, поцарапанные, а
мизинчик на левой ноге синей тряпочкой перевязан — видно, пострадал
где-то… Долго я глядел на эти пятки, на пальцы, которые беспокойно
шевелились над моей головой. И вдруг, сам не знаю почему, потянуло меня
щекотнуть эти пятки… Даже и объяснить вам не могу. А вот подмывает и
подмывает… Взял я колючую былинку да и покорябал ею легонько одну из
пяток. Разом исчезли обе ноги в кустах, и на том месте, где торчали из
ветвей пятки, появилась голова. Смешная такая, глаза перепуганные,
безбровые, волосы лохматые, выгоревшие, а нос весь в веснушках.
— Ты что тут? — говорю я.
— Я,- говорит,- корову ищу. Вы не видели, дядя? Маришкой зовут. Сама
белая, а на боке черное. Один рог вниз торчит, а другого вовсе нет…
Только вы, дядя, не верьте… Это я все вру… пробую так. Дядя,-
говорит,- вы от наших отбились?
— А это кто такие ваши? — спрашиваю.
— Ясно, кто — Красная Армия… Только наши вчера за реку ушли. А вы,
дядя, зачем тут? Вас немцы зацапают.
— А ну, иди сюда,- говорю.- Расскажи, что тут в твоей местности
делается.
Голова исчезла, опять появилась нога, а ко мне по глиняному склону на
дно оврага, как на салазках, пятками вперед, съехал мальчонка лет
тринадцати.
— Дядя,- зашептал он,- вы скорее отсюда давайте куда-нибудь. Тут
немцы. У них вон у того леса четыре пушки стоят, а здесь сбоку минометы
ихние установлены. Тут через дорогу никакого ходу нет.
— И откуда,- говорю,- ты все это знаешь?
— Как,- говорит,- откуда? Даром, что ли, с утра наблюдаю?
— Для чего же наблюдаешь?
— Пригодится в жизни, мало ль что…
Стал я его расспрашивать, и малец рассказал мне про всю обстановку.
Выяснил я, что овраг идет по лесу далеко и по дну его можно будет
вывести наших из зоны огня.
Мальчишка вызвался проводить нас. Только мы стали выбираться из овра-
га, в лес, как вдруг засвистело в воздухе, завыло и раздался такой треск,
словно вокруг половину деревьев разом на тысячи сухих щепок раскололо.
Это немецкая мина угодила прямо в овраг и рванула землю около нас. Темно
стало у меня в глазах. Потом я высвободил голову из-под насыпавшейся на
меня земли, огляделся: где, думаю, мой маленький товарищ? Вижу, медленно
приподымает он свою кудлатую голову от земли, начинает выковыривать
пальцем глину из ушей, изо рта, из носа.
— Вот это так дало! — говорит.- Попало нам, дядя, с вами, как
богатым… Ой, дядя,- говорит,- погодите! Да вы ж раненый.
Хотел я подняться, а ног не чую. И вижу — из разорванного сапога
кровь плывет. А мальчишка вдруг прислушался, вскарабкался к кустам,
выглянул на дорогу, скатился опять вниз и шепчет:
— Дядя,- говорит,- сюда немцы идут. Офицер впереди. Честное слово!
Давайте скорее отсюда. Эх ты, как вас сильно…
Попробовал я шевельнуться, а к ногам словно по десять пудов к каждой
привязано. Не вылезти мне из оврага. Тянет меня вниз, назад…
— Эх, дядя, дядя,- говорит мой дружок и сам чуть не плачет,- ну,
тогда лежите здесь, дядя, чтоб вас не слыхать, не видать. А я им сейчас
глаза отведу, а потом вернусь, после…
Побледнел он так, что веснушек еще больше стало, а глаза у самого
блестят. «Что он такое задумал?» — соображаю я. Хотел было его удержать,
схватил за пятку, да куда там! Только мелькнули над моей головой его
ноги с растопыренными чумазыми пальцами — на мизинчике синяя тряпочка,
как сейчас вижу… Лежу я и прислушиваюсь. Вдруг слышу: «Стой!.. Стоять!
Не ходить дальше!»
Заскрипели над моей головой тяжелые сапоги, я расслышал, как немец
спросил:
— Ты что такое тут делал?
— Я, дяденька, корову ищу,- донесся до меня голос моего дружка,-
хорошая такая корова, сама белая, а на боке черное, один рог вниз
торчит, а другого вовсе нет. Маришкой зовут. Вы не видели?
— Какая такая корова? Ты, я вижу, хочешь болтать мне глупости. Иди
сюда близко. Ты что такое лазал тут уж очень долго, я тебя видел, как ты
лазал.
— Дяденька, я корову ищу,- стал опять плаксиво тянуть мой мальчонка.
И внезапно по дороге четко застучали его легкие босые пятки.
— Стоять! Куда ты смел? Назад! Буду стрелять! — закричал немец.
Над моей головой забухали тяжелые кованые сапоги. Потом раздался
выстрел. Я понял: дружок мой нарочно бросился бежать в сторону от
оврага, чтобы отвлечь немцев от меня. Я прислушался, задыхаясь. Снова
ударил выстрел. И услышал я далекий, слабый вскрик. Потом стало очень
тихо… Я как припадочный бился. Я зубами грыз землю, чтобы не
закричать, я всей грудью на свои руки навалился, чтобы не дать им
схватиться за оружие и не ударить по фашистам. А ведь нельзя мне было
себя обнаруживать. Надо выполнить задание до конца. Погибнут без меня
наши. Не выберутся.
Опираясь на локти, цепляясь за ветви, пополз я… После уже ничего не
помню. Помню только — когда открыл глаза, увидел над собой совсем близко
лицо Андрея…
Ну вот, так мы и выбрались через тот овраг из лесу.

Он остановился, передохнул и медленно обвел глазами весь зал.
— Вот, товарищи, кому я жизнью своей обязан, кто нашу часть вызволить
из беды помог. Понятно, стоять бы ему тут, у этого стола. Да вот не
вышло… И есть у меня еще одна просьба к вам… Почтим, товарищи,
память дружка моего безвестного — героя безымянного… Вот даже и как
звать его, спросить не успел…
И в большом зале тихо поднялись летчики, танкисты, моряки, генералы,
гвардейцы — люди славных боев, герои жестоких битв, поднялись, чтобы
почтить память маленького, никому неведомого героя, имени которого никто
не знал. Молча стояли понурившиеся люди в зале, и каждый по-своему видел
перед собой кудлатого мальчонку, веснушчатого и голопятого, с синей
замурзанной тряпочной на босой ноге…

ПРИМЕЧАНИЯ

Это одно из самых первых произведений советской литературы,
запечатлевших подвиг юного героя Великой Отечественной войны, отдавшего
свою жизнь для спасения жизни других людей. Этот рассказ написан на
основе настоящего события, о котором говорилось в письме, присланном в
Радиокомитет. Лев Кассиль работал тогда на радио и, прочитав это письмо,
сразу написал рассказ, который вскоре же был передан по радио и вошел в
сборник рассказов писателя «Есть такие люди», вышедший в Москве в
издательстве «Советский писатель» в 1943 году, а также в сборник
«Обыкновенные ребята» и др. По радио он передавался неоднократно.
1. Кореши — в некоторых областях так называют друзей, земляков, то
есть людей одного «корня».

ЛИНИЯ СВЯЗИ

Памяти сержанта Новикова
Лишь несколько кратких информационных строк было напечатано в газетах
об этом. Я не стану повторять их вам, потому что все, кто читал это
сообщение, запомнили его навсегда. Нам неизвестны подробности, мы не
знаем, как жил человек, совершивший этот подвиг. Мы знаем только, как
кончилась его жизнь. Товарищам его в лихорадочной спешке боя некогда
было записывать все обстоятельства того дня. Придет еще время, когда
героя воспоют в балладах, вдохновенные страницы будут охранять
бессмертие и славу этого поступка. Но каждый из нас, прочитавших
коротенькое, скупое сообщение о человеке и его подвиге, захотел сейчас
же, ни на минуту не откладывая, ничего не дожидаясь, представить, как
все это свершилось… Пусть меня поправят потом те, кто участвовал в
этом бою, может быть, я не совсем точно представляю себе обстановку или
прошел мимо каких-то деталей, а что-то прибавил от себя, но я расскажу
обо всем так, как увидело поступок этого человека мое воображение,
взволнованное пятистрочной газетной заметкой.
Я увидел просторную снежную равнину, белые холмы и редкие перелески,
сквозь которые, шурша о ломкие стебли, мчался морозный ветер. Я
расслышал надсадный и охрипший голос штабного телефониста, который,
ожесточенно вертя рукоятку коммутатора и нажимая кнопки, тщетно вызывал
часть, занимавшую отдаленный рубеж. Враг окружал эту часть. Надо было
срочно связаться с ней, сообщить о начавшемся обходном движении
противника, передать с командного пункта приказ о занятии другого
рубежа, иначе — гибель… Пробраться туда было невозможно. На
пространстве, которое отделяло командный пункт от ушедшей далеко вперед
части, сугробы лопались, словно огромные белые пузыри, и вся равнина
пенилась, как пенится и бурлит взбугренная поверхность закипевшего
молока.
Немецкие минометы били по всей равнине, взметая снег вместе с комьями
земли. Вчера ночью через эту смертную зону связисты проложили кабель.
Командный пункт, следя за развитием боя, слал по этому проводу указания,
приказы и получал ответные сообщения о том, как идет операция. Но вот
сейчас, когда требовалось немедленно изменить обстановку и отвести
передовую часть на другой рубеж, связь внезапно прекратилась. Напрасно
бился над своим аппаратом, припадая ртом к трубке, телефонист:
— Двенадцатая!.. Двенадцатая!.. Ф-фу… — Он дул в трубку.- Арина!
Арина!.. Я — Сорока!.. Отвечайте… Отвечайте!.. Двенадцать восемь дробь
три!.. Петя! Петя!.. Ты меня слышишь? Дай отзыв, Петя!.. Двенадцатая! Я
— Сорока!.. Я — Сорока! Арина, вы слышите нас? Арина!..
Связи не было.
— Обрыв,- сказал телефонист.
И вот тогда человек, который только вчера под огнем прополз всю
равнину, хоронясь за сугробами, переползая через холмы, зарываясь в снег
и волоча за собой телефонный кабель, человек, о котором мы прочли потом
в газетной заметке, поднялся, запахнул белый халат, взял винтовку, сумку
с инструментами и сказал очень просто:
— Я пошел. Обрыв. Ясно. Разрешите?
Я не знаю, что говорили ему товарищи, какими словами напутствовал его
командир. Все понимали, на что решился человек, отправляющийся в
проклятую зону…
Провод шел сквозь разрозненные елочки и редкие кусты. Вьюга звенела в
осоке над замерзшими болотцами. Человек полз. Немцы, должно быть, вскоре
заметили его. Маленькие вихри от пулеметных очередей, курясь,
затанцевали хороводом вокруг. Снежные смерчи разрывов подбирались к
связисту, как косматые призраки, и, склоняясь над ним, таяли в воздухе.
Его обдавало снежным прахом. Горячие осколки мин противно взвизгивали
над самой головой, шевеля взмокшие волосы, вылезшие из-под капюшона, и,
шипя, плавили снег совсем рядом…
Он не слышал боли, но почувствовал, должно быть, страшное онемение в
правом боку и, оглянувшись, увидел, что за ним по снегу тянется розовый
след. Больше он не оглядывался. Метров через триста он нащупал среди
вывороченных обледенелых комьев земли колючий конец провода. Здесь
прерывалась линия. Близко упавшая мина порвала провод и далеко в сторону
отбросила другой конец кабеля. Ложбинка эта вся простреливалась
минометами. Но надо было отыскать другой конец оборванного провода,
проползти до него, снова срастить разомкнутую линию.
Грохнуло и завыло совсем близко. Стопудовая боль обрушилась на
человека, придавила его к земле. Человек, отплевываясь, выбрался из-под
навалившихся на него комьев, повел плечами. Но боль не стряхивалась, она
продолжала прижимать человека к земле. Человек чувствовал, что на него
наваливается удушливая тяжесть. Он отполз немного, и, наверное, ему
показалось, что там, где он лежал минуту назад, на пропитанном кровью
снегу, осталось все, что было в нем живого, а он двигается уже отдельно
от самого себя. Но как одержимый он карабкался дальше по склону холма.
Он помнил только одно — надо отыскать висящий где-то там, в кустах,
конец провода, нужно добраться до него, уцепиться, подтянуть, связать. И
он нашел оборванный провод. Два раза падал человек, прежде чем смог
приподняться. Что-то снова жгуче стегнуло его по груди, он повалился, но
опять привстал и схватился за провод. И тут он увидел, что немцы
приближаются. Он не мог отстреливаться: руки его были заняты… Он стал
тянуть проволоку на себя, отползая назад, но кабель запутался в кустах.
Тогда связист стал подтягивать другой конец. Дышать ему становилось все
труднее и труднее. Он спешил. Пальцы его коченели…
И вот он лежит неловко, боком на снегу и держит в раскинутых,
костенеющих руках концы оборванной линии. Он силится сблизить руки,
свести концы провода вместе. Он напрягает мышцы до судорог. Смертная
обида томит его. Она горше боли и сильнее страха… Всего лишь несколько
сантиметров разделяют теперь концы провода. Отсюда к переднему краю
обороны, где ожидают сообщения отрезанные товарищи, идет провод… И
назад, к командному пункту, тянется он. И надрываются до хрипоты
телефонисты… А спасительные слова помощи не могут пробиться через эти
несколько сантиметров проклятого обрыва! Неужели не хватит жизни, не
будет уже времени соединить концы провода? Человек в тоске грызет снег
зубами. Он силится встать, опираясь на локти. Потом он зубами зажимает
один конец кабеля и в исступленном усилии, перехватив обеими руками
другой провод, подтаскивает его ко рту. Теперь не хватает не больше
сантиметра. Человек уже ничего не видит. Искристая тьма выжигает ему
глаза. Он последним рывком дергает провод и успевает закусить его, до
боли, до хруста сжимая челюсти. Он чувствует знакомый кисловато-соленый
вкус и легкое покалывание языка. Есть ток! И, нашарив винтовку
помертвевшими, но теперь свободными руками, он валится лицом в снег,
неистово, всем остатком своих сил стискивая зубы. Только бы не
разжать… Немцы, осмелев, с криком набегают на него. Но опять он
наскреб в себе остатки жизни, достаточные, чтобы приподняться в
последний раз и выпустить в близко сунувшихся врагов всю обойму… А
там, на командном пункте, просиявший телефонист кричит в трубку:
— Да, да! Слышу! Арина? Я — Сорока! Петя, дорогой! Принимай: номер
восемь по двенадцатому.
…Человек не вернулся обратно. Мертвый, он остался в строю, на
линии. Он продолжал быть проводником для живых. Навсегда онемел его рот.
Но, пробиваясь слабым током сквозь стиснутые его зубы, из конца в конец
поля сражения неслись слова, от которых зависели жизни сотен людей и
результат боя. Уже отомкнутый от самой жизни, он все еще был включен в
ее цепь. Смерть заморозила его сердце, оборвала ток крови в оледеневших
сосудах. Но яростная предсмертная воля человека торжествовала в живой
связи людей, которым он остался верен и мертвый.
Когда в конце боя передовая часть, получив нужные указания, ударила
немцам во фланг и ушла от окружения, связисты, сматывая кабель,
наткнулись на человека, полузанесенного поземкой. Он лежал ничком,
уткнувшись лицом в снег. В руке его была винтовка, и окоченевший палец
застыл на спуске. Обойма была пуста. А поблизости в снегу нашли четырех
убитых немцев. Его приподняли, и за ним, вспарывая белизну сугроба,
потащился прикушенный им провод. Тогда поняли, как была восстановлена
линия связи во время боя…
Так крепко были стиснуты зубы, зажавшие концы кабеля, что пришлось
обрезать провод в углах окоченевшего рта. Иначе не освободить было
человека, который и после смерти стойко нес службу связи. И все вокруг
молчали, стиснув зубы от боли, пронявшей сердце, как умеют молчать в
горе русские люди, как молчат они, если попадают, обессиленные от ран, в
лапы «мертвоголовых»,- наши люди, у которых никакой мукой, никакими
пытками не разжать стиснутых зубов, не вырвать ни слова, ни стона, ни
закушенного провода.

ПРИМЕЧАНИЯ

Рассказ написан в начале войны и посвящен памяти сержанта Новикова, о
подвиге которого говорилось в одном из фронтовых сообщений той поры.
Тогда же рассказ был передан по радио и напечатан в сборнике рассказов
Льва Кассиля, изданном в 1942 году в библиотеке журнала «Огонек».
Сборник так и назывался — «Линия связи».

ЗЕЛЕНАЯ ВЕТОЧКА

С. Л. С.
На Западном фронте мне пришлось некоторое время жить в землянке
техника-интенданта Тарасникова. Он работал в оперативной части штаба
гвардейской бригады. Тут же, в землянке, помещалась его канцелярия.
Трехлинейная лампешка освещала низкий сруб. Пахло свежим тесом, земляной
сыростью и сургучом. Сам Тарасников, невысокий, болезненного вида
молодой человек со смешными рыжими усиками и желтым, обкуренным ртом,
встретил меня вежливо, но не слишком приветливо.
— Устроитесь вот тут,- сказал он мне, указывая на топчан и тотчас
снова склоняясь над своими бумагами.- Сейчас вам подстелят палатку.
Надеюсь, моя контора вас не стеснит? Ну и вы, рассчитываю, тоже особенно
мешать нам не будете. Условимся так. Присаживайтесь пока.
И я стал жить в подземной канцелярии Тарасникова.
Это был очень беспокойный, необычайно дотошный и придирчивый
работяга. Целые дни он надписывал и заклеивал пакеты, припечатывал их
сургучом, согретым над лампой, рассылал какие-то донесения, принимал
бумаги, перечерчивал карты, стучал одним пальцем на заржавленной
машинке, тщательно выбивая каждую букву. По вечерам его мучили приступы
лихорадки, он глотал акрихин, но лечь в госпиталь категорически
отказывался:
— Что вы, что вы! Куда же я уйду? Да тут все дело без меня станет!
Все на мне и держится. На день мне уйти — так потом год не распутаешься
тут…
Поздно ночью, вернувшись с переднего края обороны, засыпая на своем
топчане, я все еще видел за столом усталое и бледное лицо Тарасникова,
освещенное огнем лампы, деликатно, ради меня, приспущенным, и укутанное
табачным туманом. От глиняной печурки, сложенной в углу, шел горячий
чад. Усталые глаза Тарасникова слезились, но он продолжал надписывать и
заклеивать пакеты. Потом он вызывал связного, который дожидался за
плащ-палаткой, повешенной у входа в нашу землянку, и я слышал следующий
разговор.
— Кто из пятого батальона? — спрашивал Тарасников.
— Я из пятого батальона,- отвечал связной.
— Примите пакет… Вот. Возьмите его в руки. Так. Видите, написано
здесь: «Срочно». Следовательно, доставить немедленно. Вручить лично
командиру. Понятно? Не будет командира — передадите комиссару. Комиссара
не будет — разыщите. Больше никому не передавать. Ясно? Повторите.
— Доставить пакет срочно,- как на уроке, однотонно повторял связной.-
Лично командиру, если не будет — комиссару, если не будет — отыскать.
— Правильно. В чем понесете пакет?
— Да уж обыкновенно… Вот тут, в кармане.
— Покажите ваш карман.- И Тарасников подходил к высокому связному,
становился на цыпочки, просовывал руку под плащ-палатку, за пазуху
шинели, и проверял, нет ли прорех в кармане.
— Так, в порядке. Теперь учтите: пакет секретный. Следовательно, если
попадетесь противнику, что будете делать?
— Да что вы, товарищ техник-интендант, зачем же я буду попадаться!
— Попадаться незачем, совершенно верно, но я вас спрашиваю: что
будете делать, если попадетесь?
— Да я сроду никогда не попадусь…
— А я вас спрашиваю, если? Так вот, слушайте. Если что, опасность
какая, так содержимое съешьте, не читая. Конверт разорвать и бросить.
Ясно? Повторите.
— В случае опасности конверт разорвать и бросить, а что посередке —
съесть.
— Правильно. Через сколько времени вручите пакет?
— Да тут минут сорок и идти всего.
— Точнее прошу.
— Да так, товарищ техник-интендант, я считаю, не больше пятидесяти
минут пройду.
— Точнее.
— Да через час-то уж наверняка доставлю.
— Так. Заметьте время.- Тарасников щелкал огромными кондукторскими
часами.- Сейчас двадцать три пятьдесят. Значит, обязаны вручить не
позднее ноль пятьдесят минут. Ясно? Можете идти.
И этот диалог повторялся с каждым посыльным, с каждым связным.
Покончив со всеми пакетами, Тарасников укладывался. Но и во сне он
продолжал учить связных, обижался на кого-то, и часто ночью меня будил
его громкий суховатый, отрывистый голос:
— Как стоите? Вы куда пришли? Это вам не парикмахерская, а канцелярия
штаба! — четко говорил он во сне.
— Почему вошли, не доложившись? Выйдите и войдите еще раз. Пора
научиться порядку. Так. Погодите. Видите, человек ест? Можете обождать,
у вас не срочный пакет. Дайте человеку поесть… Распишитесь… Время
отправления… Можете идти. Вы свободны…
Я тормошил его, пытаясь разбудить. Он вскакивал, смотрел на меня мало
осмысленным взглядом и, снова повалившись на койку, прикрывшись шинелью,
мгновенно погружался в свои штабные сны. И опять принимался быстро
говорить.
Все это было не очень приятно. И я уже подумывал, как бы мне
перебраться в другую землянку. Но однажды вечером, когда я вернулся в
нашу халупку, основательно промокнув под дождем, и сел на корточки перед
печкой, чтобы растопить ее, Тарасников встал из-за стола и подошел ко
мне.
— Тут, значит, получается так,- сказал он несколько виновато.- Я,
видите ли, решил временно не топить печки. Давайте деньков пять
воздержимся. А то, знаете, печка угар дает, и это, видимо, отражается на
ее росте… Плохо на нее воздействует.
Я, ничего не понимая, смотрел на Тарасникова:
— На чьем росте? На росте печки?
— При чем же тут печка? — обиделся Тарасников.- Я, по-моему,
выражаюсь достаточно ясно. Этот самый чад, он, видно, плохо действует…
Она совсем расти перестала.
— Да кто расти перестал?
— А вы что же, до сих пор не обратили внимания? — уставившись на меня
с негодованием, закричал Тарасников.- А это что? Не видите? — И он с
внезапной нежностью поглядел на низкий бревенчатый потолок нашей
землянки.
Я привстал, поднял лампу и увидел, что толстый кругляш вяза в потолке