Сочинение как отстаивал платов в поездках по европе честь россии

Платонов не восхищался ничем иностранным, и постоянно находил аргументы в защиту русских людей.

И чуть если Платов заметит, что государь чем-нибудь иностранным очень
интересуется, то все провожатые молчат, а Платов сейчас скажет: «так и так,
и у нас дома свое не хуже есть,— и чем-нибудь отведет.

Приезжают в пребольшое здание — подъезд неописанный, коридоры до
бесконечности, а комнаты одна в одну, и, наконец, в самом главном зале
разные огромадные бюстры, и посредине под Балдахином стоит Аболон
полведерский.
Государь оглядывается на Платова: очень ли он удивлен и на что смотрит;
а тот идет глаза опустивши, как будто ничего не видит,— только из усов
кольца вьет.

Государь на все это радуется, все кажется ему очень хорошо, а Платов держит
свою ажидацию, что для него все ничего не значит.
Государь говорит:
— Как это возможно — отчего в тебе такое бесчувствие? Неужто тебе
здесь ничто не удивительно? А Платов отвечает:
— Мне здесь то одно удивительно, что мои донцы-молодцы без всего этого
воевали и дванадесять язык прогнали

.— Вот,— говорят,— какая у нас производительность,— и подают ружье.
Государь на Мортимерово ружье посмотрел спокойно, потому что у него
такие в Царском Селе есть, а они потом дают ему пистолю и говорят:
— Это пистоля неизвестного, неподражаемого мастерства — ее наш
адмирал у разбойничьего атамана в Канделабрии из-за пояса выдернул.
Государь взглянул на пистолю и наглядеться не может.
Взахался ужасно.
— Ах, ах, ах,— говорит,— как это так… как это даже можно так тонко
сделать! — И к Платову по-русски оборачивается и говорит: — Вот если бы у
меня был хотя один такой мастер в России, так я бы этим весьма счастливый
был и гордился, а того мастера сейчас же благородным бы сделал.
А Платов на эти слова в ту же минуту опустил правую руку в свои большие
шаровары и тащит оттуда ружейную отвертку. Англичане говорят: «Это не
отворяется», а он, внимания не обращая, ну замок ковырять. Повернул раз,
повернул два — замок и вынулся. Платов показывает государю собачку, а там
на самом сугибе сделана русская надпись: «Иван Москвин во граде Туле».
Англичане удивляются и друг дружку поталкивают:
— Ох-де, мы маху дали!
А государь Платову грустно говорит:
— Зачем ты их очень сконфузил, мне их теперь очень жалко. Поедем.

На другой день, как Платов к государю с добрым утром явился, тот ему и
говорит:
— Пусть сейчас заложат двухсестную карету, и поедем в новые
кунсткамеры смотреть.
Платов даже осмелился доложить, что не довольно ли, мол, чужеземные
продукты смотреть и не лучше ли к себе в Россию собираться, но государь
говорит:
— Нет, я еще желаю другие новости видеть: мне хвалили, как у них
первый сорт сахар делают.
Поехали.
Англичане всє государю показывают: какие у них разные первые сорта, а
Платов смотрел, смотрел да вдруг говорит:
— А покажите-ка нам ваших заводов сахар молво?
А англичане и не знают, что это такое молво. Перешептываются,
перемигиваются, твердят друг дружке: «Молво, молво», а понять не могут, что
это у нас такой сахар делается, и должны сознаться, что у них все сахара
есть, а «молва» нет.
Платов говорит:
— Ну, так и нечем хвастаться. Приезжайте к нам, мы вас напоим чаем с
настоящим молво Бобринского завода.
А государь его за рукав дернул и тихо сказал:
— Пожалуйста, не порть мне политики.

Платов было очень рассердился, потому что, говорит:
— Для чего такое мошенничество! Дар сделали и миллион за то получили,
и все еще недостаточно! Футляр,— говорит,— всегда при всякой вещи
принадлежит.
Но государь говорит:
— Оставь, пожалуйста, это не твое дело — не порть мне политики. У них
свой обычай.— И спрашивает: — Сколько тот орех стоит, в котором блоха
местится?
Англичане положили за это еще пять тысяч.
Государь Александр Павлович сказал: «Выплатить», а сам опустил блошку в
этот орешек, а с нею вместе и ключик, а чтобы не потерять самый орех,
опустил его в свою золотую табакерку, а табакерку велел положить в свою
дорожную шкатулку, которая вся выстлана преламутом и, рыбьей костью.
Аглицких же мастеров государь с честью отпустил и сказал им: «Вы есть первые
мастера на всем свете, и мои люди супротив вас сделать ничего не могут».
Те остались этим очень довольны, а Платов ничего против слов государя
произнести не мог. Только взял мелкоскоп да, ничего не говоря, себе в карман
спустил, потому что «он сюда же,— говорит,— принадлежит, а денег вы и без
того у нас много взяли».

Дорогой у них с
Платовым очень мало приятного разговора было, потому они совсем разных
мыслей сделались: государь так соображал, что англичанам нет равных в
искусстве, а Платов доводил, что и наши на что взглянут — всє могут
сделать, но только им полезного ученья нет. И представлял государю, что у
аглицких мастеров совсем на все другие правила жизни, науки и
продовольствия, и каждый человек у них себе все абсолютные обстоятельства
перед собою имеет, и через то в нем совсем другой смысл.

Платонов не восхищался ничем иностранным, и постоянно находил аргументы в защиту русских людей.

И чуть если Платов заметит, что государь чем-нибудь иностранным очень

интересуется, то все провожатые молчат, а Платов сейчас скажет: «так и так,

и у нас дома свое не хуже есть,— и чем-нибудь отведет.

Приезжают в пребольшое здание — подъезд неописанный, коридоры до

бесконечности, а комнаты одна в одну, и, наконец, в самом главном зале

разные огромадные бюстры, и посредине под Балдахином стоит Аболон

полведерский.

Государь оглядывается на Платова: очень ли он удивлен и на что смотрит;

а тот идет глаза опустивши, как будто ничего не видит,— только из усов

кольца вьет.

Государь на все это радуется, все кажется ему очень хорошо, а Платов держит

свою ажидацию, что для него все ничего не значит.

Государь говорит:

— Как это возможно — отчего в тебе такое бесчувствие? Неужто тебе

здесь ничто не удивительно? А Платов отвечает:

— Мне здесь то одно удивительно, что мои донцы-молодцы без всего этого

воевали и дванадесять язык прогнали

.— Вот,— говорят,— какая у нас производительность,— и подают ружье.

Государь на Мортимерово ружье посмотрел спокойно, потому что у него

такие в Царском Селе есть, а они потом дают ему пистолю и говорят:

— Это пистоля неизвестного, неподражаемого мастерства — ее наш

адмирал у разбойничьего атамана в Канделабрии из-за пояса выдернул.

Государь взглянул на пистолю и наглядеться не может.

Взахался ужасно.

— Ах, ах, ах,— говорит,— как это так… как это даже можно так тонко

сделать! — И к Платову по-русски оборачивается и говорит: — Вот если бы у

меня был хотя один такой мастер в России, так я бы этим весьма счастливый

был и гордился, а того мастера сейчас же благородным бы сделал.

А Платов на эти слова в ту же минуту опустил правую руку в свои большие

шаровары и тащит оттуда ружейную отвертку. Англичане говорят: «Это не

отворяется», а он, внимания не обращая, ну замок ковырять. Повернул раз,

повернул два — замок и вынулся. Платов показывает государю собачку, а там

на самом сугибе сделана русская надпись: «Иван Москвин во граде Туле».

Англичане удивляются и друг дружку поталкивают:

— Ох-де, мы маху дали!

А государь Платову грустно говорит:

— Зачем ты их очень сконфузил, мне их теперь очень жалко. Поедем.

На другой день, как Платов к государю с добрым утром явился, тот ему и

говорит:

— Пусть сейчас заложат двухсестную карету, и поедем в новые

кунсткамеры смотреть.

Платов даже осмелился доложить, что не довольно ли, мол, чужеземные

продукты смотреть и не лучше ли к себе в Россию собираться, но государь

говорит:

— Нет, я еще желаю другие новости видеть: мне хвалили, как у них

первый сорт сахар делают.

Поехали.

Англичане всє государю показывают: какие у них разные первые сорта, а

Платов смотрел, смотрел да вдруг говорит:

— А покажите-ка нам ваших заводов сахар молво?

А англичане и не знают, что это такое молво. Перешептываются,

перемигиваются, твердят друг дружке: «Молво, молво», а понять не могут, что

это у нас такой сахар делается, и должны сознаться, что у них все сахара

есть, а «молва» нет.

Платов говорит:

— Ну, так и нечем хвастаться. Приезжайте к нам, мы вас напоим чаем с

настоящим молво Бобринского завода.

А государь его за рукав дернул и тихо сказал:

— Пожалуйста, не порть мне политики.

Платов было очень рассердился, потому что, говорит:

— Для чего такое мошенничество! Дар сделали и миллион за то получили,

и все еще недостаточно! Футляр,— говорит,— всегда при всякой вещи

принадлежит.

Но государь говорит:

— Оставь, пожалуйста, это не твое дело — не порть мне политики. У них

свой обычай.— И спрашивает: — Сколько тот орех стоит, в котором блоха

местится?

Англичане положили за это еще пять тысяч.

Государь Александр Павлович сказал: «Выплатить», а сам опустил блошку в

этот орешек, а с нею вместе и ключик, а чтобы не потерять самый орех,

опустил его в свою золотую табакерку, а табакерку велел положить в свою

дорожную шкатулку, которая вся выстлана преламутом и, рыбьей костью.

Аглицких же мастеров государь с честью отпустил и сказал им: «Вы есть первые

мастера на всем свете, и мои люди супротив вас сделать ничего не могут».

Те остались этим очень довольны, а Платов ничего против слов государя

произнести не мог. Только взял мелкоскоп да, ничего не говоря, себе в карман

спустил, потому что «он сюда же,— говорит,— принадлежит, а денег вы и без

того у нас много взяли».

Дорогой у них с

Платовым очень мало приятного разговора было, потому они совсем разных

мыслей сделались: государь так соображал, что англичанам нет равных в

искусстве, а Платов доводил, что и наши на что взглянут — всє могут

сделать, но только им полезного ученья нет. И представлял государю, что у

аглицких мастеров совсем на все другие правила жизни, науки и

продовольствия, и каждый человек у них себе все абсолютные обстоятельства

перед собою имеет, и через то в нем совсем другой смысл.

Платонов не восхищался ничем иностранным, и постоянно находил аргументы в защиту русских людей.

И чуть если Платов заметит, что государь чем-нибудь иностранным очень
интересуется, то все провожатые молчат, а Платов сейчас скажет: «так и так,
и у нас дома свое не хуже есть,— и чем-нибудь отведет.

Приезжают в пребольшое здание — подъезд неописанный, коридоры до
бесконечности, а комнаты одна в одну, и, наконец, в самом главном зале
разные огромадные бюстры, и посредине под Балдахином стоит Аболон
полведерский.
Государь оглядывается на Платова: очень ли он удивлен и на что смотрит;
а тот идет глаза опустивши, как будто ничего не видит,— только из усов
кольца вьет.

Государь на все это радуется, все кажется ему очень хорошо, а Платов держит
свою ажидацию, что для него все ничего не значит.
Государь говорит:
— Как это возможно — отчего в тебе такое бесчувствие? Неужто тебе
здесь ничто не удивительно? А Платов отвечает:
— Мне здесь то одно удивительно, что мои донцы-молодцы без всего этого
воевали и дванадесять язык прогнали

.— Вот,— говорят,— какая у нас производительность,— и подают ружье.
Государь на Мортимерово ружье посмотрел спокойно, потому что у него
такие в Царском Селе есть, а они потом дают ему пистолю и говорят:
— Это пистоля неизвестного, неподражаемого мастерства — ее наш
адмирал у разбойничьего атамана в Канделабрии из-за пояса выдернул.
Государь взглянул на пистолю и наглядеться не может.
Взахался ужасно.
— Ах, ах, ах,— говорит,— как это так… как это даже можно так тонко
сделать! — И к Платову по-русски оборачивается и говорит: — Вот если бы у
меня был хотя один такой мастер в России, так я бы этим весьма счастливый
был и гордился, а того мастера сейчас же благородным бы сделал.
А Платов на эти слова в ту же минуту опустил правую руку в свои большие
шаровары и тащит оттуда ружейную отвертку. Англичане говорят: «Это не
отворяется», а он, внимания не обращая, ну замок ковырять. Повернул раз,
повернул два — замок и вынулся. Платов показывает государю собачку, а там
на самом сугибе сделана русская надпись: «Иван Москвин во граде Туле».
Англичане удивляются и друг дружку поталкивают:
— Ох-де, мы маху дали!
А государь Платову грустно говорит:
— Зачем ты их очень сконфузил, мне их теперь очень жалко. Поедем.

На другой день, как Платов к государю с добрым утром явился, тот ему и
говорит:
— Пусть сейчас заложат двухсестную карету, и поедем в новые
кунсткамеры смотреть.
Платов даже осмелился доложить, что не довольно ли, мол, чужеземные
продукты смотреть и не лучше ли к себе в Россию собираться, но государь
говорит:
— Нет, я еще желаю другие новости видеть: мне хвалили, как у них
первый сорт сахар делают.
Поехали.
Англичане всє государю показывают: какие у них разные первые сорта, а
Платов смотрел, смотрел да вдруг говорит:
— А покажите-ка нам ваших заводов сахар молво?
А англичане и не знают, что это такое молво. Перешептываются,
перемигиваются, твердят друг дружке: «Молво, молво», а понять не могут, что
это у нас такой сахар делается, и должны сознаться, что у них все сахара
есть, а «молва» нет.
Платов говорит:
— Ну, так и нечем хвастаться. Приезжайте к нам, мы вас напоим чаем с
настоящим молво Бобринского завода.
А государь его за рукав дернул и тихо сказал:
— Пожалуйста, не порть мне политики.

Платов было очень рассердился, потому что, говорит:
— Для чего такое мошенничество! Дар сделали и миллион за то получили,
и все еще недостаточно! Футляр,— говорит,— всегда при всякой вещи
принадлежит.
Но государь говорит:
— Оставь, пожалуйста, это не твое дело — не порть мне политики. У них
свой обычай.— И спрашивает: — Сколько тот орех стоит, в котором блоха
местится?
Англичане положили за это еще пять тысяч.
Государь Александр Павлович сказал: «Выплатить», а сам опустил блошку в
этот орешек, а с нею вместе и ключик, а чтобы не потерять самый орех,
опустил его в свою золотую табакерку, а табакерку велел положить в свою
дорожную шкатулку, которая вся выстлана преламутом и, рыбьей костью.
Аглицких же мастеров государь с честью отпустил и сказал им: «Вы есть первые
мастера на всем свете, и мои люди супротив вас сделать ничего не могут».
Те остались этим очень довольны, а Платов ничего против слов государя
произнести не мог. Только взял мелкоскоп да, ничего не говоря, себе в карман
спустил, потому что «он сюда же,— говорит,— принадлежит, а денег вы и без
того у нас много взяли».

Дорогой у них с
Платовым очень мало приятного разговора было, потому они совсем разных
мыслей сделались: государь так соображал, что англичанам нет равных в
искусстве, а Платов доводил, что и наши на что взглянут — всє могут
сделать, но только им полезного ученья нет. И представлял государю, что у
аглицких мастеров совсем на все другие правила жизни, науки и
продовольствия, и каждый человек у них себе все абсолютные обстоятельства
перед собою имеет, и через то в нем совсем другой смысл.