Сочинение в первом батальоне нашего полка был знаменитый связист сочинение

Скачать материал

Скачать материал

В первом батальоне нашего полка был знаменитый связист. Фамилии его я уже не помню, звали Лешкой.Маленький, худенький, с тоненькой детской шейкой,вылезающей из непомерно широкого воротника шинели, он казался совсемребенком, хотя ему было не меньше семнадцати-девятнадцати лет. Особую детскость ему придавали нежно-розовый цвет лица, совершенно непонятно как сохранившийся после многонедельного сидения под землей, и глаза,как огоньки-живые, выразительные, совсем не взрослые глаза. Знаменит же он был тем,что много читал. У него была своя библиотека, в прошлом,очевидно,клубная,а сейчас никому не нужная, разбомблённая, заваленная кирпичем.Когда бы вы ни пришли на Командный Пункт батальона, всегда могли застать его в своем углу, у аппарата, с трубкой и с глазами, устремленными в книжку.Наверху гудело, стреляло, рвалось, а он сидел себе, поджав ногу,и читал. Где-нибудь в сети обнаружится прорыв-загнёт страницу,побежит, починит,вернётся и опять глаза в книгу. Лешка читал всё, что попадалось под руку. И всё прочитанное вызывало у него массу различных мыслей, рассуждений ,вопросов. И в то же время он по-детски эмоционально переживал всё приподносимое ему книгами. Когда он прочита «Попрыгунью» Чехова, он долго не мог прийти в себя. По-моему,он даже всплакнул немного. И всё это происходил в каком-нибудь полукилометре от немцев,в подвале,всегда набитом людьми,усталыми,невыспавшимися,где лежали и стонали раненые,где умирали. В декабрьскую ночь нас передвинули на северо-западные скаты Мамаева кургана. Лёшке пришлось расстаться со своей библиотекой. Вот тут-то Лёшка и затосковал. У меня был томик Хеменгуэя в тёмно-красной обложке. Эту книгу я украл у одного длинноносого майора с гладко выбритым лицом и серебряными волосами ежиком. Когда я нёс Лешке книгу, я невольно спрашивал себя,поймет ли он этого отнюдь не лёгкого писателя. А наутро я узнал,что Лёшка ранен. Он лежал на плящ-палатке,очень бледный,потерявший свой девичий румянец. И больше я Лёшку не видел. Хочется верить,что он жив и по-прежднему много читает. И тот томик прочёл. Не думаю что Хемингуэй стал его любимым писателем,слишком у него много недоговоренного,а Лёшка любил ясность. Но в этих двух столь несхожих людях-прославленном писателе и мальчишке,родившемся под Саратовом и окончившим только шесть классов,мне видится что-то общее. (По В.Некрасову.) Какая проблема текста?и литературные примеры….

I)ВСталинграде, в первой батальоне нашего полка, был знаменитый связист (2)Фамилии его я уже не помню. звали же Лёшкой (З)Маленький, худенький, с тоненькой детской шейкой, вылезающей из непомерно широкого воротника шинели, он казался совсем ребенком, хотя было ему лет восемнадцать — девятнадцать (4)3наменит же он был тем. что много читал (5)Когда бы вы ни пришли на КП батальона, вы всегда могли застать его в своём углу, у аппарата, с трубкой и с глазами, устремлёнными в книжку. (б)Наверху гудело. стреляло, рвалось, а внизу (КП батальона находился в подвале) он, поджав под себя ногу, листал книгу, время от времени отрываясь от неё. чтоб крикнуть к Товарищ шестнадцатый, четвёртый вызывает».
(7)Знакомство наше произошло не сразу (в) В ту ночь он как всегда сидел в своём углу и кричал кому-то. что если через час не прибудет положенное количество «семечек» и «огурцов», то четырнадцатый сам пойдёт ко второму (9)Когда он прекратил свои угрозы, я попросил его соединить меня с одной из рот (Ю)Он соединил. передал мне трубку, а сам уткнулся в книгу
(II)Якончил разговаривать (12)Он. глядя на коптящее пламя фонаря, сказал
-Пацан ведь, совсем пацан (13)А туда же, со взрослыми
(14)Я не понял:
-Ты это о ком?
-(15)Да о Петьке .
-(16)0 каком Петьке?
-(17)Да о Ростове, — и скосил глаза в сторону книги. — не читали разве? (18) Война и мир»
(19)Так началось наше знакомство
(20)Сначала я думал, что он читает просто так. в минуты затишья. чтобы скоротать время (21)Оказалось, нет (22)Он обладал каким-то поразительным умением окунаться в книгу с головой, умением моментально переключаться со своих когурцов» и «семечек» на смерть Пети Ростова или ещё что-нибудь, никак не более близкое ему сейчас (23)Всё прочитанное вызывало у него массу различных мыслей, рассуждений, вопросов, иногда ставивших меня в тупик
(24)Мне очень нравились в Лёшке его независимость его желание отстаивать собственный взгляд на вещи, его сомнения, которые не всегда могли развеять даже такие авторитеты, как Куприн или Толстой. — о себе я уже не говорю (25)И всегда ему нужно было точно знать, для чего написан тот или иной рассказ, — он был чуть-чуть моралистом (26)И в то же время он чисто по-детски, эмоционально и непосредственно, переживал преподносимое ему книгами
(27)И всё это происходило в каком-нибудь полукилометре от немцев, в подвале, всегда набитом людьми, усталыми, злыми, невыспавшимися, где стонали раненые. где умирали (2в)А он сидел себе, поджавши ногу и читал (29)Где-нибудь в сети обнаружится прорыв -загнёт страницу, побежит, починит, вернётся и опять глаза в книгу (30)И в тяжёлой нашей скучной, однообразной фронтовой жизни Лёшка стал для меня каким-то просветом, огоньком, на который я всегда с радостью забегал

Возможно,проблема любви к чтению,но я не уверена.
Помогите разобраться,пожалуйста

В первом батальоне нашего полка был знаменитый связист. Фамилии его я

В первом батальоне нашего полка был известный связист. Фамилии его я теснее не помню, звали Лешкой.Махонький, худой, с тоненькой ребяческой шеей,вылезающей из безмерно широкого воротника шинели, он казался совсемребенком, хотя ему было не меньше семнадцати-девятнадцати лет. Особую детскость ему придавали лаского-розовый цвет личика, абсолютно неясно как сохранившийся после многонедельного сиденья под землей, и глаза,как огоньки-живы, выразительные, совершенно не взрослые глаза. Известен же он был тем,что много читал. У него была своя библиотека, в прошлом,явно,клубная,а на данный момент никому не подходящая, разбомблённая, заваленная кирпичем.Когда бы вы ни пришли на Командный Пункт батальона, всегда могли застичь его в своем углу, у аппарата, с трубкой и с очами, устремленными в книжку.Наверху гудело, стреляло, рвалось, а он посиживал себе, поджав ногу,и читал. Где-нибудь в сети обнаружится прорыв-загнёт страничку,побежит, починит,возвратится и вновь глаза в книжку. Лешка читал всё, что попадалось под руку. И всё прочитанное вызывало у него массу разных идей, рассуждений ,вопросов. И в то же время он по-ребячески чувственно переживал всё приподносимое ему книгами. Когда он прочита «Попрыгунью» Чехова, он длинно не мог придти в себя. По-моему,он даже всплакнул немножко. И всё это происходил в каком-нибудь полукилометре от немцев,в подвале,всегда набитом людьми,усталыми,невыспавшимися,где лежали и стонали раненые,где помирали. В декабрьскую ночь нас передвинули на северо-западные скаты Мамаева кургана. Лёшке пришлось расстаться со своей библиотекой. Вот тут-то Лёшка и затосковал. У меня был томик Хеменгуэя в тёмно-красной обложке. Эту книгу я украл у 1-го длинноносого майора с гладко выбритым личиком и серебряными волосами ежиком. Когда я нёс Лешке книгу, я невольно спрашивал себя,поймет ли он этого отнюдь не лёгкого писателя. А наутро я узнал,что Лёшка ранен. Он лежал на плящ-палатке,очень бледный,потерявший собственный девичий румянец. И больше я Лёшку не лицезрел. Хочется веровать,что он жив и по-прежднему много читает. И тот томик прочёл. Не мыслю что Хемингуэй стал его возлюбленным писателем,очень у него много недоговоренного,а Лёшка обожал ясность. Но в этих двух настолько несходных людях-прославленном писателе и мальчику,родившемся под Саратовом и закончившим только шесть классов,мне видится что-то общее. (По В.Некрасову.) Какая неувязка текста?и литературные образцы….

Задать свой вопрос

В
Сталинграде, в первом батальоне нашего полка, был знаменитый связист. Фамилии
его я уже не помню, или, вернее, просто не знал, звали же Лешкой — это помню
твердо. Маленький, худенький, с тоненькой детской шейкой, вылезающей из
непомерно широкого воротника шинели, он казался совсем ребенком, хотя было ему
лет восемнадцать-девятнадцать, не меньше. Особую детскость ему придавали нежно-розовый,
девичий цвет лица, совершенно непонятно как сохранившийся после многонедельного
сидения под землей, и глаза — живые, выразительные, совсем не взрослые.
Знаменит же он был тем, что много читал. Когда бы вы ни пришли на КП батальона,
всегда могли застать его в своем углу, у аппарата, с трубкой и с глазами,
устремленными в книжку. Наверху гудело, стреляло, рвалось (КП батальона
находился в подвале мясокомбината), а он, поджав под себя ногу, листал книгу,
время от времени отрываясь от нее, чтоб крикнуть: «Товарищ шестнадцатый,
четвертый вызывает».

Знакомство наше произошло не сразу — во время третьего или четвертого моего
посещения мясокомбината. В ту ночь он, как всегда, маленький, ссутулившийся,
сидел в своем углу и кричал кому-то, что если через час не прибудет положенное
количество «семечек» и «огурцов», то четырнадцатый сам
пойдет ко второму и тогда шестому не сдобровать, а заодно и одиннадцатому.
Когда он прекратил свои угрозы, я попросил его соединить меня с одной из рот.
Он соединил, передал мне трубку, а сам уткнулся в книгу.

Я кончил разговаривать. Он попросил закурить. Долго скручивал цигарку, глядя
сощуренными глазами на коптящее пламя гильзы, потом сказал:
— Пацан ведь, совсем пацан… А туда же со взрослыми… Я не понял:
— Ты это о ком?
— Да о Петьке…
— Каком Петьке?
— Да о Ростове, — и скосил глаза в сторону книги, — не читали разве?
«Война и мир» Эл Толстого… (Он так и сказал — Эл Толстого.)

Так началось наше знакомство.

Боец, читающий на передовой книгу, — сами понимаете, явление, не слишком часто
встречающееся. И уже одно это должно было привлечь к нему внимание.
Сначала я думал, что он читает просто так, в минуты затишья, чтобы скоротать
время. Оказалось, нет. Он обладал каким-то поразительным умением окунаться в
книгу с головой, умением моментально переключаться со своих «огурцов»
и «семечек» на смерть Пети-Ростова или еще что-нибудь, никак не более
близкое ему сейчас. Все прочитанное вызывало у него массу различных мыслей,
рассуждений, вопросов, иногда просто ставивших меня в тупик.

Я, например, довольно долго пытался убедить его (после того, как он прочел
«Изумруд» Куприна), что писатель вправе писать не только о людях, но
и лошадях, и даже от их имени. Он не соглашался:
— Писатель пишет, а ты читаешь и должен верить ему. И веришь. А тут знаешь, что
он все придумал, и тоже веришь. Разве можно так, товарищ лейтенант?

Я пытался доказывать, что можно и даже нужно, но он только пожимал плечами и,
чтоб поставить точку в нашем споре (он вообще не любил споров, считая очевидно,
что чем-то обижает меня, не соглашаясь со мной), стал вызывать кого-то в
трубку.

Мне очень нравились в Лешке его независимость, его желание иметь и отстаивать
свой собственный взгляд на вещи, его сомнения, которые не всегда могли развеять
даже такие авторитеты, как Куприн или Толстой, — о себе я уже не говорю. И
всегда ему нужно было точно знать, для чего написан тот или иной рассказ, — он
был чуть-чуть моралистом. И в то же время он чисто по-детски, эмоционально и
непосредственно, переживал все, преподносимое ему книгами. Когда он прочитал
«Попрыгунью», он долго не мог прийти в себя. По-моему, он даже
всплакнул немного. Это, правда, не помешало ему тут же посетовать на Чехова,
почему он так много места уделил «попрыгунье» и так мало такому
хорошему, такому умному, такому замечательному Дымову. Ну хоть бы сказал, над
чем он работал…

И все это происходило в каком-нибудь полукилометре от немцев, в подвале
мясокомбината, всегда набитом людьми, усталыми, злыми, невыспавшимися, где
лежали и стонали раненые, где умирали.

Сейчас, семнадцать лет спустя, я с какой-то особой завистью вспоминаю о Лешке,
умевшем с такой легкостью абстрагироваться от всего окружающего. «Прочли
ли вы то-то или то-то?» — спрашивают тебя. «Какое там… Времени
нету… Давно собираюсь, да все как-то…» А он сидел себе, поджавши ногу,
и читал.

Где-нибудь в сети обнаружится порыв — он загнет страницу, побежит, починит,
вернется и опять глаза в книгу. И в тяжелой нашей, скучной, однообразной
фронтовой жизни Лешка стал для меня каким-то просветом, огоньком, на который я
всегда с радостью забегал.

Не помню точно когда, кажется, в декабре, нас передислоцировали, передвинули
правее, на северные скаты Мамаева кургана. Все мы ворчали — пришлось
расставаться с привычными, знакомыми участками, обжитыми землянками. А Лешке к
тому же пришлось расстаться и со своей «библиотекой». У него
действительно была такая —в прошлом, очевидно, клубная, а сейчас никому не
нужная, разбомбленная, заваленная кирпичом. Вот туда он и бегал, благо это было
совсем рядом и с необстреливаемой стороны. Особой системой его чтение не
отличалось. Читал все, что попадалось под руку. Толстой, Чехов (к сожалению, он
нашел только один том), Александр Беляев, «Первый удар» Шпанова,
какие-то старые журналы с оборванными обложками, а однажды я его застал за
чтением Метерлинка, которого он хотя и прочел, но не очень одобрил — впрочем,
он вообще не любил пьес. Делал ли он различие в том, что читал? Да, делал.
Больше всего он любил трогательное и жалостливое, «чтоб за сердце
щипало». Любил про детей, про животных (пожалуй, больше всего из
прочитанного его потрясла «Муму»), не любил про любовь, про войну. К
моему величайшему изумлению, более чем холодно отнесся к Жюлю Верну, которым мы
в свое время все так увлекались. Кстати, до войны, вернее до Сталинграда, он
почти, чтоб не сказать — совсем — не читал. Родился и жил в деревне, недалеко
от Саратова, кончил шесть классов…

Итак, нас передислоцировали. КП первого батальона перебазировался в бетонную
трубу под железнодорожной насыпью, у самого подножия Мамаева кургана. Вот
тут-то Лешка и затосковал.
— Неужто у вас ничего нет почитать, товарищ лейтенант? — спросил он меня на
второй или третий день после новоселья, сидя у своего аппарата и с тоской
перелистывая наставление по стрелковому делу.

В те дни, когда у Лешки была еще собственная «библиотека», у меня на
старом месте было тоже что-то вроде этого — десятка два книг, притащенных
бойцами из разных развалин. При передислокации большинство из них я оставил в
наследство нашим «сменщикам», с собой же взял только четыре книги:
«Фортификацию» Ушакова, «Укрепление местности»
Гербановского, «Медного всадника» с иллюстрациями Александра Бенуа и
томик Хемингуэя в темно-красной обложке — «Пятая колонна и первые тридцать
восемь рассказов». К слову сказать, эту последнюю книгу я украл.

Существует мнение, что кража книг не является кражей. Я эту точку зрения не
разделяю. На мой взгляд, кража остается кражей, что бы ни украл — серебряные
ложки, бриллианты или книгу. Во всех случаях это — преступление. И все-таки
Хемингуэя я украл. Украл в штабе армии. Был там один ПНШ — очень начитанный,
очкастый, длинноносый майор, в прошлом декан какого-то института, великий
книжник. Когда я приходил в штаб по своим саперно-инженерным делам, он обязательно
заводил со мной какую-нибудь «интеллигентную» беседу о литературе,
шахматах или Художественном театре.

В однообразие обычных, осточертевших уже разговоров о минных полях, лопатах,
киркомотыгах или новом НП, который надо за одну ночь построить, беседы эти
вносили какую-то свежую струю. Но горе было в том, что майор в своих суждениях
был так банален, так любил повторять чужие слова, что под конец он мне просто
надоел со своим вечным: «А! Друг мой, зодчий бога Марса» и нудными
рассуждениями о музах, молчащих, когда грохочут пушки. Возможно, именно поэтому
я и украл у него Хемингуэя. Майор куда-то вышел на минутку, я посмотрел на
книгу, которой он только что хвастался («Всю войну с собой вожу, люблю в
свободную от исполнения воинского долга минуту перечесть тот или другой
рассказик. Большой, очень большой и своеобразный мастер»), сунул ее за
пазуху и ушел. И бог его знает почему, но ни тогда, ни сейчас никаких угрызений
совести не испытывал и не испытываю.

Когда я нес Лешке книгу, я невольно спрашивал себя, а поймет ли он этого
писателя? Хемингуэй нелегок, не для всех, к тому же, когда я вручал книгу
Лешке, выяснилось, что он не имеет ни малейшего представления о бое быков, без
чего чтение доброй половины вещей Хемингуэя просто бессмысленно.

Очевидно, это была очень забавная сцена: сидят двое в крохотной землянке
батальонного НП, в двух шагах от немцев (в эту ночь Лешка дежурил не на
командном, как обычно, а на наблюдательном пункте), курят махорку и
разговаривают о матадорах, бандерильеро, верониках и реболерах, о которых один
ничего не знал, а другой хотя тоже немногим больше знал, но кое-что читал и
видал в детстве картину «Кровь и песок» с участием Рудольфа
Валентине.

Часа в два ночи я ушел. Была на редкость тихая, морозная, очень звездная ночь.
Немец почти не стрелял, освещал только передний край ракетами, и домой, на
берег, я возвращался спокойным шагом, ни разу не присев. И, шагая по
истерзанной снарядами и бомбами сталинградской земле, прислушиваясь к
монотонному гулу ночных бомбардировщиков— наш или не наш? — и потом, засыпая в
своей жарко натопленной землянке, я думал о том, что завтра, к семи ноль-ноль,
нужно сдать схему инженерных сооружений обороны полка, которую, заболтавшись,
не успел закончить, о том, как тесно на войне переплелось страшное и забавное,
трагичное и веселое, думал о Лешке, возможно как раз в эту минуту читающем про
мадридского шофера Иполито, не проснувшегося даже тогда, когда рядом с ним
разорвался снаряд, о том, что, не будь Лешки, этот хемингуэевский очерк остался
бы для меня только прекрасно написанным очерком, а сейчас стал чем-то
значительно большим и нужным.

В шесть часов меня разбудил Титков, мой связной, — надо было заканчивать схему.

— А парнишку-то вашего ранило, — подавая мне котелок с кашей, сказал он с тем
обычным спокойствием, с каким говорил о смерти ближнего и о полученных на
складе двух плитках шоколада.
— Какого парнишку?
— Да того, с первого батальона, что книжки читал… С полчаса как в медсанбат
потащили…

В медсанбате (он был в десяти минутах ходу от нас) я застал Лешку
приготовленным для эвакуации на левый берег. Ранен он был нетяжело, в руку и
ногу осколками, но потерял очень много крови, пока дополз до КП батальона (он
уже шел домой после дежурства), и требовалось переливание крови, возможное только
в госпитальных условиях.

Он лежал на земле, на подстеленной плащ-палатке, очень бледный, потерявший свой
девичий румянец, но с обычным для него живым блеском в глазах.
— Где же тебя кокнуло? — спросил я.
— Да там, около насыпи, где мостик, знаете? Ерунда, — он с натугой улыбнулся,—
скоро вернусь. А книжка ваша… — Он скосил глаза, показывая, что она у него
под головой. —Испортил немного, не сердитесь.

Оказалось, что она слегка испачкана кровью, десятка три страниц, по самому
краешку.
— Ничего, это ее только украсит,— сказал я. —А прочесть успел что-нибудь?
— Очень мало. Мешали все. Капитан Коробков дежурил, а он каждую минуту:
«Алло! Алло! Положение?» Три штуки только успел. Про шоферов
мадридских, про старика, у которого два козла и кошка остались, и третий — про
Пако, помните, как два парнишки в бой быков стали играть и Пако напоролся на
нож?
— «Рог быка»?
— Ага, «Рог быка»… — Он мучительно наморщил брови. — Вот глупо
получилось, а? Просто ужас… На два дюйма только… Сколько это дюйм?
— Два с половиной сантиметра.
— Значит, на пять сантиметров в сторону, и не попал бы ему в живот… Бывает же
такое… — И, помолчав, добавил, глядя куда-то в сторону: — Жаль Пако, хороший
парень был.

Больше нам не дали говорить. Подошел врач, и двое санитаров стали перекладывать
его на носилки. Прощаясь, я протянул ему книжку:
— Чтоб не скучно в госпитале было.

Он, насколько мог, весело улыбнулся:
— Через неделю вернусь, вот увидите. И книгу верну, ей-богу, вы ж знаете
меня…

Но больше я Лешку не видел. Обычная история — из госпиталя отправили в другую
часть, и все. Война…

Жив ли Лешка? Хочется верить, что да. И что по-прежнему много читает. И тот
томик прочел — тогда, в госпитале, или позже, после войны. Не думаю, чтоб
Хемингуэй стал его любимым писателем, слишком у того много подспудного,
недоговоренного, а Лешка любил ясность. Но, как это ни странно, в этих двух
столь несхожих людях, старом прославленном писателе совсем из другого мира и
мальчишке-солдате из-под Саратова, мне видится что-то общее. В Лешкином
«жаль Пако, хороший был парень…», в этой фразе, сказанной через
полчаса после того, как немецкий осколок, не отклонившись ни на дюйм, влип ему
в руку, для меня звучит что-то по-настоящему мужественное, то самое, что
заставило Хемингуэя полюбить своего мадридского шофера Иполито. Он сказал о
нем: «Пусть кто хочет ставит на Франко, или Муссолини, или Гитлера. Я
ставлю на Иполито».

И на Лешку, хочется добавить мне