Совсем неожиданно получил я приглашение белградская богема сочинение

Совсем неожиданно получил я приглашение: белградская богема — художники и писатели — звала меня провести с нею вечерок в кабачке «Код три селяка», а кстати послушать старые сербские и цыганские песни.

Я уже не помню, каким очередным заседанием мне, с сожалением, пришлось пожертвовать. Часов в восемь-девять вечера мы сошлись в маленьком незатейливом трактирном кабинетике, оклеенном дешевенькими обоями, ну вот совсем как раньше, в Москве у какого-нибудь Бакастова, и без всякой церемонии перезнакомились за бутылкой черного вина.

Был тут еще гармонист, лысоватый, с бледным круглым лицом и немного усталой улыбкой. Пока разговаривали и чокались, он потихоньку, еле слышно, что-то наигрывал на своем инструменте, а потом вдруг сразу растянул гармонию во все меха, сделал громкую прелюдию, выпрямился и завел странную, в диком для меня ладе, песню. Вся компания сразу ее подхватила.

Голоса у сербов высоки и чисты, они белого цвета и кажутся выкованными из стали. Все пели в унисон, полной грудью, какую-то старую, однообразную воинственную песню. Я не понял в ней почти ни одного слова, знаю только, что в ней упоминалось о турках и о Косовом поле… Лица певцов были серьезны, даже нахмурены…

В это время в комнату вошла пожилая высокая женщина и молча стала за спиною гармониста. «Должно быть, хозяйка?» — подумал я. На ней был свободный, из черного шелка, рваный капот, застегнутый от горла до ступней, похожий не то на монашеский подрясник, не то на длинную рубаху с рукавами и не скрывавший ни ее худобы, ни ее широких костей.

Лицо ее поразило меня. Грубое, суровое, шафранно-желтое — оно было как-то по-лошадиному длинно. Ее большие, черные, с недобрым матовым цветом глаза так глубоко ушли в орбиты, что не видно было белка. Густые, синие, растрепанные волосы были небрежно завязаны узлом на затылке. Совсем необыкновенная женщина!

Хозяева мои спели еще три песни, такие же широкие, монотонные и мощные. В них слышался такт галерных весел, и ритм морских волн, и гудение ветра в корабельных снастях.

От этого протяжного и громкого пения я стал испытывать нечто вроде морской качки. Голова у меня слегка кружилась, и устало смежались глаза. Потом сделали маленький перерыв. Опять чокались и пили за Россию, и за Югославию, и за славянство, и за искусство крепчайшее «црно вино». Пила и хозяйка…

И вдруг надо мной раздался и разлился, сразу наполнив всю комнату, сильный, густой, прекрасный по тембру голос. Я сначала подумал, что это запел баритоном мужчина. Поднял голову. Нет. Пела та самая странная женщина в черном капоте, которую я считал хозяйкой кабачка. Голос ее в низких нотах очень напоминал густой контральтовый виолончельный голос покойной Вари Паниной, а верхние ноты звучали, как яростные клики Брунгильды, когда ее пела одна прославленная русская певица (имени ее не называю, чтобы не поставить на одну доску великую артистку с ничего не говорящим именем).

Я спросил на ухо моего соседа:

— Кто эта женщина?

— Так, певица, цыганка, — отвечал он небрежно.

Я подумал: «Плохо же в Сербии одеваются певицы!»

Но вскоре все это предрассудочное, условное, внешнее смягчилось, растаяло, унеслось. Сила таланта пленила, очаровала нас всех. Да и самой прежней некрасивой женщины нельзя было узнать. Она точно еще выросла. Ее черные глаза ожили, вышли из орбит, стали огромными и загорелись черным пламенем. Белки порозовели. Ноздри раздулись, как у нервной лошади. Сквозь желтизну щек проступил смуглый румянец. Нельзя сказать, что она похорошела. Она вдруг сделалась прекрасной. Ведь бывает же иногда, что самое некрасивое человеческое лицо в экстазе вдохновения делается столь прекрасным, что перед ним покажется ничтожной патентованная глупая, холодная красота. Впрочем, здесь дело таланта и порыва.

Что она пела — не знаю. Мне часто сквозь сербские напевы слышались мотивы, как будто родственные листовским венгерским рапсодиям. Да и не мудрено: Венгрия близко, Сербия здесь, а цыгане в своем кочевом блуждании берут свои напевы без всякой церемонии оттуда, где их услышат. Они только перецыганивают чужую песню на свой лад, который называется «романее», в котором никакой теоретик музыки никогда не разберется, ибо он весь состоит из неправильностей, но в котором есть тайная, ни на что не похожая прелесть и колдовское дикое обаяние — одинаково действующие повсюду: слышите ли вы цыган в Испании, Сербии, Румынии, на Черной Речке в Петербурге или в Москве в Грузинах. Этот секрет пения вынесло фараоново племя много веков назад из своей загадочной родины, из Египта, или, может быть, затонувшей Атлантиды. Или из другой страны, где были так неистовы страсти, так огнедышаща любовь и так свирепа ревность? Гармонист Чича Илья не вел голоса, как прежде. Он только бережно на басовых ладах поддерживал основной мотив, и выходило так, как будто бы волшебница-цыганка пела под аккомпанемент органа или фисгармонии.

В один из промежутков она ушла, не прощаясь, так же незаметно, как и пришла. Впрочем, было уже поздно. Да и признаюсь, нервы у меня теперь стали не те, что раньше. От силы новых впечатлений, от огней, от табачного дыма, а главное, от этого мощного, громкого пения у меня распухла голова, и всем телом овладела усталость. Кроме того, и «црно вино» оказалось чересчур «лютым», как говорят сербы. Наутро мне принесли в гостиницу мое пальто.

Совсем неожиданно получил я приглашение: белградская богема – художники и писатели – звала меня провести с нею вечерок в кабачке » Код три селяка», а кстати послушать старые сербские и цыганские песни.

Я уже не помню, каким очередным заседанием мне, с сожалением, пришлось пожертвовать. Часов в восемь-девять вечера мы сошлись в маленьком незатейливом трактирном кабинетике, оклеенном дешевенькими обоями, ну вот совсем как раньше, в Москве у какого-нибудь Бакастова, и без всякой церемонии перезнакомились за бутылкой черного вина.

Был тут еще гармонист, лысоватый, с бледным круглым лицом и немного усталой улыбкой. Пока разговаривали и чокались, он потихоньку, еле слышно, что-то наигрывал на своем инструменте, а потом вдруг сразу растянул гармонию во все меха, сделал громкую прелюдию, выпрямился и завел странную, в диком для меня ладе, песню. Вся компания сразу ее подхватила.

Голоса у сербов высоки и чисты, они белого цвета и кажутся выкованными из стали. Все пели в унисон, полной грудью, какую-то старую, однообразную воинственную песню. Я не понял в ней почти ни одного слова, знаю только, что в ней упоминалось о турках и о Косовом поле… Лица певцов были серьезны, даже нахмурены…

В это время в комнату вошла пожилая высокая женщина и молча стала за спиною гармониста. » Должно быть, хозяйка? » – подумал я. На ней был свободный, из черного шелка, рваный капот, застегнутый от горла до ступней, похожий не то на монашеский подрясник, не то на длинную рубаху с рукавами и не скрывавший ни ее худобы, ни ее широких костей.

Лицо ее поразило меня. Грубое, суровое, шафранно-желтое – оно было как-то по-лошадиному длинно. Ее большие, черные, с недобрым матовым цветом глаза так глубоко ушли в орбиты, что не видно было белка. Густые, синие, растрепанные волосы были небрежно завязаны узлом на затылке. Совсем необыкновенная женщина!

Хозяева мои спели еще три песни, такие же широкие, монотонные и мощные. В них слышался такт галерных весел, и ритм морских волн, и гудение ветра в корабельных снастях.

От этого протяжного и громкого пения я стал испытывать нечто вроде морской качки. Голова у меня слегка кружилась, и устало смежались глаза. Потом сделали маленький перерыв. Опять чокались и пили за Россию, и за Югославию, и за славянство, и за искусство крепчайшее » црно вино». Пила и хозяйка…

И вдруг надо мной раздался и разлился, сразу наполнив всю комнату, сильный, густой, прекрасный по тембру голос. Я сначала подумал, что это запел баритоном мужчина. Поднял голову. Нет. Пела та самая странная женщина в черном капоте, которую я считал хозяйкой кабачка. Голос ее в низких нотах очень напоминал густой контральтовый виолончельный голос покойной Вари Паниной, а верхние ноты звучали, как яростные клики Брунгильды, когда ее пела одна прославленная русская певица (имени ее не называю, чтобы не поставить на одну доску великую артистку с ничего не говорящим именем).

Я спросил на ухо моего соседа:

– Кто эта женщина?

– Так, певица, цыганка, – отвечал он небрежно.

Я подумал: » Плохо же в Сербии одеваются певицы! »

Но вскоре все это предрассудочное, условное, внешнее смягчилось, растаяло, унеслось. Сила таланта пленила, очаровала нас всех. Да и самой прежней некрасивой женщины нельзя было узнать. Она точно еще выросла. Ее черные глаза ожили, вышли из орбит, стали огромными и загорелись черным пламенем. Белки порозовели. Ноздри раздулись, как у нервной лошади. Сквозь желтизну щек проступил смуглый румянец. Нельзя сказать, что она похорошела. Она вдруг сделалась прекрасной. Ведь бывает же иногда, что самое некрасивое человеческое лицо в экстазе вдохновения делается столь прекрасным, что перед ним покажется ничтожной патентованная глупая, холодная красота. Впрочем, здесь дело таланта и порыва.

Что она пела – не знаю. Мне часто сквозь сербские напевы слышались мотивы, как будто родственные листовским венгерским рапсодиям. Да и не мудрено: Венгрия близко, Сербия здесь, а цыгане в своем кочевом блуждании берут свои напевы без всякой церемонии оттуда, где их услышат. Они только перецыганивают чужую песню на свой лад, который называется » романее», в котором никакой теоретик музыки никогда не разберется, ибо он весь состоит из неправильностей, но в котором есть тайная, ни на что не похожая прелесть и колдовское дикое обаяние – одинаково действующие повсюду: слышите ли вы цыган в Испании, Сербии, Румынии, на Черной Речке в Петербурге или в Москве в Грузинах. Этот секрет пения вынесло фараоново племя много веков назад из своей загадочной родины, из Египта, или, может быть, затонувшей Атлантиды. Или из другой страны, где были так неистовы страсти, так огнедышаща любовь и так свирепа ревность? Гармонист Чича Илья не вел голоса, как прежде. Он только бережно на басовых ладах поддерживал основной мотив, и выходило так, как будто бы волшебница-цыганка пела под аккомпанемент органа или фисгармонии.

В один из промежутков она ушла, не прощаясь, так же незаметно, как и пришла. Впрочем, было уже поздно. Да и признаюсь, нервы у меня теперь стали не те, что раньше. От силы новых впечатлений, от огней, от табачного дыма, а главное, от этого мощного, громкого пения у меня распухла голова, и всем телом овладела усталость. Кроме того, и » црно вино» оказалось чересчур » лютым», как говорят сербы. Наутро мне принесли в гостиницу мое пальто.

Быстро бежит время, еще быстрее — человеческая предприимчивость. Скупаются наперебой далеко еще не старые, сорока-пятидесятилетние дома, причем о их стоимости никто и не говорит: ценится лишь количество метров в земельном участке. Разрушаются до фундамента милые, уютные, кокетливые особняки о двух-трех этажах, выстроенные как дачи для веселых дам Третьей империи, и на место их вытягиваются с волшебной скоростью к небу железобетонные великаны. Покрываются стройкой большущие запущенные сады и прелестные парки. Совсем недавно, лишь прошлым летом, архитектор Маллэ-Стивенс построил на улице Доктор Бланш в модном вкусе архитектурное недоразумение, на которое и до сих пор, еще в декабре, приезжают поудивляться дальние парижане. О нем много говорили в газетах. По-моему, такое здание охотно одобрил бы для торговых бань в «каирском стиле» московский купец с модернистским уклоном. Кроме того, оно сбоку похоже своими узкими, длинными, забранными решеткой окнами на тамбовскую тюрьму, с фасада же напоминает: отчасти небрежно начертанную крестословицу, а отчасти табачную фабрику с гаражами внизу. Единственная радость для взгляда — его белизна на фоне неба, когда оно бывает густо- и ясно-голубым. Но мы посмотрим на эту белизну через год!

Стивене еще не успел построить свой бестолковый дом, как все обитатели Пасси живо заинте ресовались строительной затеей, характера необычайно грандиозного.

Скуплен большой квадрат садов, домов и пустырей, лежащий между параллельными улицами — Ассомпсион — Рибейра и двумя пересекающими — Моцарт — Лафонтен: кусок, пространством в сорок — пятьдесят наших десятин. Все жилые помещения идут на ломку и снос. Вместо них построится сотня семиэтажных современных громадин; в каждой по сто входных лестниц и по двести квартир. Через пять лет вырастет целый город с населением — что там уездных Медыни или Крыжополя! — целой губернской Костромы… Какой размах! Я думаю совсем о другом. Преобладающая доля этого большого участка принадлежала некогда женскому монастырю. Его церковь и общежитие были построены в XVni веке. В пятидесятых годах прошлого столетия монастырь принимал на строгое, закрытое воспитание девиц из знатных фамилий. Теперь этот обычай остался далеко позади. О нем сохранилась последняя память только кое-где в романах Мопассана. При мне здесь помещался дорогой пансион для девиц из богатой буржуазии, — довольно чинный, но уже со многими, против прежнего, послаблениями, вроде тенниса, обучения новым танцам, отпусками по четвергам и субботам. Вся площадь пансиона была обнесена высокой, в две сажени, оградой из крупного, серого, грубого булыжника и казалась непроницаемой для посторонних. Но иногда малая калитка в тяжелых железных воротах оставалась по случайности открытой, и я на несколько минут мог видеть великолепный запущенный парк, густые аллеи сплошных могучих каштанов и легкие цветники; все это как рама для старого большого дома благородной архитектуры позапрошлого века и для прелестной маленькой белой церковки. Какое томительное очарование пробуждают в нашей душе эти кусочки, живые обрывки прошедшего, подсмотренные издали, сквозь щелочку. Теперь и церковь, и монастырский двор, и старый парк исчезли. Вместо них беспорядочными кучами громоздятся на земле камни и обрубки деревьев. Гм… Дорогу молодому поколению!! А не так давно покончили с чудесным замком Мюетт.

При Карле IX это был скромный охотничий домик, сборный пункт. Немая особа вовсе не была замешана в том, как назвали эту лесную сторожку. Здесь держались ловчие соколы в период линяния.

Muer, если перевести по-русски, значит линять, сбрасывать рога (у оленей). Домик, переходя из рук в руки, расширялся, украшался, подвергался перестройкам в духе эпох, пока не сделался прекрасным дворцом. Там гостили: и Мария Медичи, и маркиза Помпадур, и королева Мария-Антуанетта. Туда привозила герцогиня Беррийская своего гостя Петра Великого… В последнее время им владели банкиры. Этот замок на моих глазах разрушили в течение двух лет. Постепенно спадали в мусор исторические пристройки, одни за другими, от младших до пожилых, старых и древних.

Долго оставался лишь древнейший, первоначальный фасад, обнаженный, изуродованный, облупленный с боков, одиноко и печально высившийся над грудами камня и щебня. Но все-таки он казался неотразимо величественным. Всего — два этажа с чердаком, и — как красиво! Красота осталась только в пропорциях. Так строили в старину, строго подчиняясь разделению линии, по закону златого сечения, то есть по требованию абсолютного изящества.

В Пасси снесено с лица земли много чудесных замков — памятников старины (см. историю XVI округа. Библ. Мэрии Огей). Но это относится не только к Пасси, а и к Парижу, и ко всей Франции.

Среди американцев-миллионеров давно уже вошло в спортивное обыкновение покупать картины, статуи, библиотеки, мебель, посуду Старого Света. Теперь они стали покупать целиком старинные замки, церкви, чуть ли не целые древние города, с пейзажами, горами и озерами, для того чтобы восстановить это у себя, в Чикаго или в Детройте. Конечно, честь им за уважение и внимание к чужой истории, но…

Но невольно, а может быть, и некстати, вспомнилось мне, как приехал я по делу молодым, безусым офицером в имение Соколовку, Рязанского уезда. Имение это раньше, со времен Екатерины, носило по своим настоящим хозяевам славное историческое имя. Потом перешло оно в другие руки, в третьи, пока не попало последовательно к купцу Соколову, припечатавшему его своей фамилией, а от него, наконец, к купцу Воронину. В имении была торжественная въездная арка, был пруд, на пруде островок с колонной-беседкой. Там когда-то плавали лебеди. Была в доме восхитительная гостиная с паркетами из палисандра-эбена и красного дерева; со штофными толстыми струистыми стенными панно, теперь значительно ободравшимися. Там я сидел против купчихи Ворониной. Она, жирная, с заплывшими глазами, кумачово-красная от питья, грызла орехи и плевала скорлупой на пол.

Она была в ударе; она с трудом переложила обеими руками одну слоновую ногу на другую, лихо подмигнула мне глазком, дернула за сонетку, вышитую давным-давно милым бисерным рисунком, и крикнула:

— Лакей! Лакуза-а!

Вошел малый, босиком, в холщовых штанах, в жилете, из-под которого торчала грубая ситцевая сорочка.

— Чимпанскава барыне, — гаркнула купчиха. — Вот как мы, дворяне, нынче гуляем.

Лакей принес графин водки и соленых груздей в желтом бумажном картузе.

Старые песни

Совсем неожиданно получил я приглашение: белградская богема — художники и писатели — звала меня провести с нею вечерок в кабачке «Код три селяка», а кстати послушать старые сербские и цыганские песни.

Я уже не помню, каким очередным заседанием мне, с сожалением, пришлось пожертвовать. Часов в восемь-девять вечера мы сошлись в маленьком незатейливом трактирном кабинетике, оклеенном дешевенькими обоями, ну вот совсем как раньше, в Москве у какого-нибудь Бакастова, и без всякой церемонии перезнакомились за бутылкой черного вина.

Был тут еще гармонист, лысоватый, с бледным круглым лицом и немного усталой улыбкой. Пока разговаривали и чокались, он потихоньку, еле слышно, что-то наигрывал на своем инструменте, а потом вдруг сразу растянул гармонию во все меха, сделал громкую прелюдию, выпрямился и завел странную, в диком для меня ладе, песню. Вся компания сразу ее подхватила.

Голоса у сербов высоки и чисты, они белого цвета и кажутся выкованными из стали. Все пели в унисон, полной грудью, какую-то старую, однообразную воинственную песню. Я не понял в ней почти ни одного слова, знаю только, что в ней упоминалось о турках и о Косовом поле… Лица певцов были серьезны, даже нахмурены…

В это время в комнату вошла пожилая высокая женщина и молча стала за спиною гармониста. «Должно быть, хозяйка?» — подумал я. На ней был свободный, из черного шелка, рваный капот, застегнутый от горла до ступней, похожий не то на монашеский подрясник, не то на длинную рубаху с рукавами и не скрывавший ни ее худобы, ни ее широких костей.

Стивене еще не успел построить свой бестолковый дом, как все обитатели Пасси живо заинте ресовались строительной затеей, характера необычайно грандиозного.

Скуплен большой квадрат садов, домов и пустырей, лежащий между параллельными улицами — Ассомпсион — Рибейра и двумя пересекающими — Моцарт — Лафонтен: кусок, пространством в сорок — пятьдесят наших десятин. Все жилые помещения идут на ломку и снос. Вместо них построится сотня семиэтажных современных громадин; в каждой по сто входных лестниц и по двести квартир. Через пять лет вырастет целый город с населением — что там уездных Медыни или Крыжополя! — целой губернской Костромы… Какой размах! Я думаю совсем о другом. Преобладающая доля этого большого участка принадлежала некогда женскому монастырю. Его церковь и общежитие были построены в XVni веке. В пятидесятых годах прошлого столетия монастырь принимал на строгое, закрытое воспитание девиц из знатных фамилий. Теперь этот обычай остался далеко позади. О нем сохранилась последняя память только кое-где в романах Мопассана. При мне здесь помещался дорогой пансион для девиц из богатой буржуазии, — довольно чинный, но уже со многими, против прежнего, послаблениями, вроде тенниса, обучения новым танцам, отпусками по четвергам и субботам. Вся площадь пансиона была обнесена высокой, в две сажени, оградой из крупного, серого, грубого булыжника и казалась непроницаемой для посторонних. Но иногда малая калитка в тяжелых железных воротах оставалась по случайности открытой, и я на несколько минут мог видеть великолепный запущенный парк, густые аллеи сплошных могучих каштанов и легкие цветники; все это как рама для старого большого дома благородной архитектуры позапрошлого века и для прелестной маленькой белой церковки. Какое томительное очарование пробуждают в нашей душе эти кусочки, живые обрывки прошедшего, подсмотренные издали, сквозь щелочку. Теперь и церковь, и монастырский двор, и старый парк исчезли. Вместо них беспорядочными кучами громоздятся на земле камни и обрубки деревьев. Гм… Дорогу молодому поколению!! А не так давно покончили с чудесным замком Мюетт.

При Карле IX это был скромный охотничий домик, сборный пункт. Немая особа вовсе не была замешана в том, как назвали эту лесную сторожку. Здесь держались ловчие соколы в период линяния.

Muer, если перевести по-русски, значит линять, сбрасывать рога (у оленей). Домик, переходя из рук в руки, расширялся, украшался, подвергался перестройкам в духе эпох, пока не сделался прекрасным дворцом. Там гостили: и Мария Медичи, и маркиза Помпадур, и королева Мария-Антуанетта. Туда привозила герцогиня Беррийская своего гостя Петра Великого… В последнее время им владели банкиры. Этот замок на моих глазах разрушили в течение двух лет. Постепенно спадали в мусор исторические пристройки, одни за другими, от младших до пожилых, старых и древних.

Долго оставался лишь древнейший, первоначальный фасад, обнаженный, изуродованный, облупленный с боков, одиноко и печально высившийся над грудами камня и щебня. Но все-таки он казался неотразимо величественным. Всего — два этажа с чердаком, и — как красиво! Красота осталась только в пропорциях. Так строили в старину, строго подчиняясь разделению линии, по закону златого сечения, то есть по требованию абсолютного изящества.

В Пасси снесено с лица земли много чудесных замков — памятников старины (см. историю XVI округа. Библ. Мэрии Огей). Но это относится не только к Пасси, а и к Парижу, и ко всей Франции.

Среди американцев-миллионеров давно уже вошло в спортивное обыкновение покупать картины, статуи, библиотеки, мебель, посуду Старого Света. Теперь они стали покупать целиком старинные замки, церкви, чуть ли не целые древние города, с пейзажами, горами и озерами, для того чтобы восстановить это у себя, в Чикаго или в Детройте. Конечно, честь им за уважение и внимание к чужой истории, но…

Но невольно, а может быть, и некстати, вспомнилось мне, как приехал я по делу молодым, безусым офицером в имение Соколовку, Рязанского уезда. Имение это раньше, со времен Екатерины, носило по своим настоящим хозяевам славное историческое имя. Потом перешло оно в другие руки, в третьи, пока не попало последовательно к купцу Соколову, припечатавшему его своей фамилией, а от него, наконец, к купцу Воронину. В имении была торжественная въездная арка, был пруд, на пруде островок с колонной-беседкой. Там когда-то плавали лебеди. Была в доме восхитительная гостиная с паркетами из палисандра-эбена и красного дерева; со штофными толстыми струистыми стенными панно, теперь значительно ободравшимися. Там я сидел против купчихи Ворониной. Она, жирная, с заплывшими глазами, кумачово-красная от питья, грызла орехи и плевала скорлупой на пол.

Она была в ударе; она с трудом переложила обеими руками одну слоновую ногу на другую, лихо подмигнула мне глазком, дернула за сонетку, вышитую давным-давно милым бисерным рисунком, и крикнула:

— Лакей! Лакуза-а!

Вошел малый, босиком, в холщовых штанах, в жилете, из-под которого торчала грубая ситцевая сорочка.

— Чимпанскава барыне, — гаркнула купчиха. — Вот как мы, дворяне, нынче гуляем.

Лакей принес графин водки и соленых груздей в желтом бумажном картузе.

Старые песни

Совсем неожиданно получил я приглашение: белградская богема — художники и писатели — звала меня провести с нею вечерок в кабачке «Код три селяка», а кстати послушать старые сербские и цыганские песни.

Я уже не помню, каким очередным заседанием мне, с сожалением, пришлось пожертвовать. Часов в восемь-девять вечера мы сошлись в маленьком незатейливом трактирном кабинетике, оклеенном дешевенькими обоями, ну вот совсем как раньше, в Москве у какого-нибудь Бакастова, и без всякой церемонии перезнакомились за бутылкой черного вина.

Был тут еще гармонист, лысоватый, с бледным круглым лицом и немного усталой улыбкой. Пока разговаривали и чокались, он потихоньку, еле слышно, что-то наигрывал на своем инструменте, а потом вдруг сразу растянул гармонию во все меха, сделал громкую прелюдию, выпрямился и завел странную, в диком для меня ладе, песню. Вся компания сразу ее подхватила.

Голоса у сербов высоки и чисты, они белого цвета и кажутся выкованными из стали. Все пели в унисон, полной грудью, какую-то старую, однообразную воинственную песню. Я не понял в ней почти ни одного слова, знаю только, что в ней упоминалось о турках и о Косовом поле… Лица певцов были серьезны, даже нахмурены…

В это время в комнату вошла пожилая высокая женщина и молча стала за спиною гармониста. «Должно быть, хозяйка?» — подумал я. На ней был свободный, из черного шелка, рваный капот, застегнутый от горла до ступней, похожий не то на монашеский подрясник, не то на длинную рубаху с рукавами и не скрывавший ни ее худобы, ни ее широких костей.

Лицо ее поразило меня. Грубое, суровое, шафранно-желтое — оно было как-то по-лошадиному длинно. Ее большие, черные, с недобрым матовым цветом глаза так глубоко ушли в орбиты, что не видно было белка. Густые, синие, растрепанные волосы были небрежно завязаны узлом на затылке. Совсем необыкновенная женщина!

Хозяева мои спели еще три песни, такие же широкие, монотонные и мощные. В них слышался такт галерных весел, и ритм морских волн, и гудение ветра в корабельных снастях.

От этого протяжного и громкого пения я стал испытывать нечто вроде морской качки. Голова у меня слегка кружилась, и устало смежались глаза. Потом сделали маленький перерыв. Опять чокались и пили за Россию, и за Югославию, и за славянство, и за искусство крепчайшее «црно вино». Пила и хозяйка…

И вдруг надо мной раздался и разлился, сразу наполнив всю комнату, сильный, густой, прекрасный по тембру голос. Я сначала подумал, что это запел баритоном мужчина. Поднял голову. Нет. Пела та самая странная женщина в черном капоте, которую я считал хозяйкой кабачка. Голос ее в низких нотах очень напоминал густой контральтовый виолончельный голос покойной Вари Паниной, а верхние ноты звучали, как яростные клики Брунгильды, когда ее пела одна прославленная русская певица (имени ее не называю, чтобы не поставить на одну доску великую артистку с ничего не говорящим именем).

Я спросил на ухо моего соседа:

— Кто эта женщина?

— Так, певица, цыганка, — отвечал он небрежно.

Я подумал: «Плохо же в Сербии одеваются певицы!»

Сочинение ЕГЭ по тексту Успенского я исходил по Парижу десятки вёрст. Структура сочинения: вступление, аргументы, позиция автора, вывод. Данное сочинение служит как пример для 11 классов, которым нужно написать сочинение в 12 варианте Цыбулько ЕГЭ 2023 по русскому языку.

Сочинение ЕГЭ по тексту Успенского

Многие люди испытывали на себе влияние произведений искусства. Кто-то прочитал замечательную книгу, которая впоследствии становится для него настольной, кто-то услышал прекрасное музыкальное произведение, кто-то увидел чудесную картину… Всё это так или иначе воздействует на наше мировосприятие. В тексте Г.И. Успенского поднимается проблема влияния произведений искусства на человека.

Так, например, рассказчик изначально не интересовался скульптурой и зашёл в Лувр «без малейшей нравственной потребности». Однако одна из статуй сразу же привлекла его внимание и поразила своей необычайной красотой. Когда герой увидел Венеру Милосскую, он «почувствовал, что с ним случилась большая радость». Рассказчик сравнивает себя со скомканной перчаткой, которая под воздействием произведения искусства «стала похожа на человеческую руку». В эту минуту он осознал, что не может и не хочет жить так, как прежде: душа требовала перемен.

Благодаря удивительной статуе, герой ощущает «необходимость, неизбежность самого безукоризненного поведения». Он задумывается о каждом сказанном слове, боясь обидеть другого человека, подвергает критической оценке каждую собственную мысль и хочет, в конце концов, стать настоящей достойной личностью, приняв в себя «животворную тайну». Рассказчик чувствует себя счастливым только потому, что он является человеком, и эта идея зарождается в нём под влиянием Венеры Милосской.

Между аргументами прослеживается причинно-следственная связь. Мы узнаём, что мировосприятие человека изменяется сразу после знакомства с известной скульптурой.

Итогом размышлений Г.И. Успенского является такая позиция: истинное произведение искусства способно произвести в человеке неожиданные перемены, дарит чувство радости, ощущение свежести и пробуждает осознание собственного достоинства.

Нельзя не согласиться с точкой зрения автора. Действительно, искусство может исцелить человека и изменить его мировоззрение. Так, например, в произведении А.И. Куприна «Гранатовый браслет» упоминается знаменитая соната Л. Бетховена. Именно она становится символом безответной и самоотверженной любви главного героя. После его смерти Вера Николаевна слушает это музыкальное произведение и наконец-то в полной мере понимает Желткова и его чувства, что становится переломным моментом для героини.

Таким образом, роль искусства в жизни человека очень велика. Когда произведение находит отклик в душе зрителя, ему открывается замысел художника. Это побуждает к переоценке ценностей и нравственному обновлению.

Пример сочинения №2 ЕГЭ

Как влияет настоящее искусство на человека? Над этим вопросом задумывается Г. И. Успенский. Автор обращает внимание на внутреннее состояние рассказчика: «Что-то… дунуло в глубину моего… искалеченного существа… наполнило грудь… свежестью». Главного героя поразила красота Венеры Милосской, которую он увидел в Лувре, «с ним случилась большая радость». Его затронула античная скульптура до глубины души, пробудила в нём светлые чувства.

В качестве примера Г.И. Успенский рассматривает перемены в мышлении рассказчика: после увиденной статуи Венеры Милосской он ощутил сильное желание быть нравственным человеком. Главный герой «с этого дня почувствовал… необходимость… безукоризненного поведения». Он стал мыслить как высокоморальный человек из-за впечатления, произведённого на него скульптурой.

Оба примера дополняют друг друга: в первом показаны метаморфозы ментального состояния рассказчика, а во втором — изменения его мыслей и принципов.

Автор считает, что настоящее искусство оказывает огромное воздействие на человека. Оно затрагивает все струны его души, вдохновляет, мотивирует и искренне восхищает своей красотой.

Я согласна с позицией автора. Истинные шедевры пробуждают в людях чувство прекрасного. Яшка-Турок из рассказа И. С Тургенева «Певцы» в кабаке своим пением довёл своих слушателей до слёз. Всех тронуло его душевное исполнение.

В заключение хочется сказать, что настоящее искусство влияет на эмоции и мысли человека.

Пример сочинения №3 ЕГЭ

Как искусство влияет на человека ? Над этим вопросом размышляет в своем тексте Глеб Иванович Успенский.

Автор демонстрирует нам, что совершенно обычный человек, который никогда не питал особой симпатии к искусству, случайно забрел в музей. Но увидев перед собой античную статую был поражен и потрясен до глубины души: «Что такое со мной случилось?» С ним произошло качественное изменение, преобразование, сумевшее изменить его внутренний облик, поменявшее его отношение к окружающему миру. Успенский также рассуждает о несовершенстве человека, которое, однако, может сгладиться и распрямиться под действием благотворного влиянию искусства.

Глеб Иванович считает, что благодаря прекрасным творениям и шедеврам, созданными одаренными и гениальными людьми, человечество, но и отдельный человек может стать лучше, совершеннее.

Мне созвучно такое представление автора о влиянии искусства на человека. Тому есть множество примеров, так в произведении Антона Павловича Чехова «Скрипка Ротшильда» Яков Матвеевич — гробовщик, который в своей жизни испытал множество невзгод и трудностей. Единственным утешением для него была игра на скрипке, которая не только смягчала его неспокойный характер, но и приносила наслаждение и удовольствие. Благодаря музыке Яков Матвеевич стал изменяться: он стал добрее и внимательнее к окружающим его людям, стал осознавать свои ошибки, которые он совершал за свою жизнь. Так, незадолго до своей смерти от попросил, чтобы его любимую скрипку отдали еврею Ротшильду, с которым часто был несправедливо груб и жесток.

Дмитрий Лихачев в своей книге «Письма о добром и прекрасном» указывает на важную роль искусства. Он говорит о том, что роль именно искусство награждает человека добротой, благодаря чему тот становится счастливее и нравственно богаче. Оно сближает самых разных людей, ведь через искусство становится легче понимать мир, окружающих людей, которые могут принадлежать другой культуре, вере, национальности.

На мой взгляд искусство способно восхищать человека своей красотой и глубиной, преображать его, открыть перед ним новые, доселе неизведанные чувства и эмоции.

Пример сочинения №4 ЕГЭ

Какова роль случая в жизни человека? Может ли одно событие кардинально изменить человеческое существование? На эти вопросы отвечает в предложенном для анализа тексте русский писатель и публицист Г.И. Успенский.

Автор обращает внимание на проблему влияния случая на жизнь человека, раскрывая ее через внутренние изменения рассказчика после «встречи» со статуей Венеры Милосской.

Безразлично, «машинально» ходивший по Лувру рассказчик находился в плохом настроении, «нося в своей душе груз горького, подлого и страшного». Но, оказавшись перед Венерой Милосской, рассказчик почувствовал, что с ним «случилась большая радость». Он выражает мысли о том, что статуя «дунула в глубину скомканного, искалеченного, измученного существа», «выпрямила» его, заставила «хрустнуть», «бодро проснуться».

Дополняя эту мысль, автор демонстрирует, что встреча с Венерой Милосской повлияла на все дальнейшее существование рассказчика. «Пораженный чем-то необычайным, непостижимым», герой тогда осознал, что до встречи со статуей он был на похож на «скомканную в руке перчатку». Рассказчик признается, что в момент любования Венерой Милосской он не «мог подумать жить чем-нибудь таким, что составляло простую житейскую необходимость» прежней жизни, когда он был «скомканной перчаткой». Рассказчик говорит о том, что именно с того дня он почувствовал «необходимость, неизбежность» «безукоризненного поведения».

Авторскую позицию можно сформулировать следующим образом: один случай из жизни может настолько повлиять на мировоззрение и мировосприятие человека, что его жизнь изменится кардинальным образом.

С автором текста нельзя не согласиться. Некоторые, казалось бы, незначительные события могут неожиданно стать причиной перемен в жизни человека. Чтобы доказать эту точку зрения, можно обратиться к нескольким художественным произведениям отечественных писателей.

В рассказе А.П. Чехова «Студент» показано, что мировоззрение Ивана Великопольского меняется по воле случая. В холодную ночь оказавшись у костра, у которого он греет руки, студент духовной академии и сын дьячка осознает, что совершил грех, отправившись на охоту в страстную пятницу. Костер, который заставляет главного героя сравнить свой поступок с поступком апостола Петра, трижды отрекшегося от своего учителя Иисуса, помогает Ивану Великопольскому начать искать причины проблем в себе, перестав винить в трудностях окружающих людей.

Поднятая в тексте проблема находит отражение и в рассказе Л.Н. Толстого «После бала». Весьма случайное событие, когда Иван Васильевич стал свидетелем экзекуции, которой командовал отец его возлюбленной Вареньки Петр Владиславич, кардинальным образом влияет на мировоззрение и образ жизни главного героя: он перестает испытывать любовные чувства к Вареньке, отец которой совершил жестокость, в целом разочаровывается в светском обществе, осознавая его нравственное ничтожество, и отказывается от идеи поступления на военную службу.

Подводя итоги к сказанному, можно отметить, что случай может стать причиной кардинальных изменений в мировосприятии и мировоззрении человека.

Пример сочинения №5 ЕГЭ

Как произведение искусства может повлиять на человека? Именно этот вопрос звучит в публицистическом тексте русского писателя Глеба Ивановича Успенского.

Размышляя над проблемой, автор обращается к случаю из собственной жизни. Он вспоминает, как в Лувре испытал «непостижимое, необычайное» действие Венеры Милосской на собственную душу, хотя, как он сам считал, в античной скульптуре «ровно ничего не понимал». Это действие шедевра описывается как какая-то необъяснимая тайна, удар, просветление. Чтобы донести до читателя свою мысль о чуде, автор сравнивает себя прежнего со скомканной перчаткой, а нового, подвергшегося изменению после встречи с Венерой Милосской – с той перчаткой, которая распрямилась, стала похожа на человеческую руку.

Влияние скульптуры на человека проявилось в эмоциональном обновлении, когда что-то выпрямляет скомканное существо, рождает радость.

Кроме того, воздействие знаменитой скульптуры выразилось и в более глубоких изменениях: «С этого дня я почувствовал не то что потребность, а прямо необходимость, неизбежность самого, так сказать, безукоризненного поведения…» То есть человек начинает изменяться внутренне, он начинает стремиться к нравственному идеалу. Так, повествователю страшно было обидеть кого-нибудь или «малейшим образом стеснить чужую душу». Влияние статуи Венеры Милосской на повествователя оказалось очень значимым, серьёзным, так как он захотел стать лучше.

Если первый пример является анализом эмоционального состояния человека, испытавшее воздействие шедевра, то второй показывает следствие, заключающееся в осмыслении новых чувств на уровне духовно-нравственном. Именно поэтому читатель глубже понимает проблему.

Автор убедительно показывает: истинное произведение искусства может вызвать в человеке положительные перемены, дать ощущение света, свежести, заставляет задуматься о нравственном идеале.

Нельзя не согласиться с позицией публициста: искусство – великая сила, так как может принести радость обновления как эмоционального, так и нравственного и, следовательно, даже изменить жизнь людей. Так, в фантастическом рассказе «Улыбка» Рэя Брэдбери улыбка Джоконды заставила Тома поверить в красоту и доброту. Это помогает автору выразить надежду на то, что произведения гениальных художников помогут человечеству выжить.

Итак, подлинное произведение искусства способно сделать человека добрее, лучше, счастливее.

• Я исходил по парижу десятки верст текст ЕГЭ проблема и сочинение
• Вариант 1 Цыбулько ЕГЭ 2023 русский язык 11 класс

ПОДЕЛИТЬСЯ МАТЕРИАЛОМ