Тэффи экзамен живая классика читать

                           Надежда Александровна Тэффи

                                                     Экзамен

На подготовку к экзамену по
географии дали три дня. Два из них Маничка потратила на примерку нового корсета
с настоящей планшеткой. На третий день вечером села заниматься.
Открыла книгу, развернула карту и –
сразу поняла, что не знает ровно ничего. Ни рек, ни гор, ни городов, ни морей,
ни заливов, ни бухт, ни губ, ни перешейков – ровно ничего.
А их было много, и каждая штука
чем-нибудь славилась.
Индийское море славилось тайфуном,
Вязьма – пряниками, Пампасы – лесами, Льяносы – степями, Венеция – каналами,
Китай – уважением к предкам.
Все славилось!
Хорошая славушка дома сидит, а худая
по свету бежит – и даже Пинские болота славились лихорадками.
Подзубрить названия Маничка еще,
может быть, и успела бы, но уж со славой ни за что не справиться.
– Господи, дай выдержать экзамен по
географии рабе твоей Марии!
И написала на полях карты:
«Господи, дай! Господи, дай! Господи, дай!»
Три раза.
Потом загадала: напишу двенадцать
раз «Господи, дай», тогда выдержу экзамен.
Написала двенадцать раз, но, уже
дописывая последнее слово, сама себя уличила:
– Ага! Рада, что до конца написала.
Нет, матушка! Хочешь выдержать экзамен, так напиши еще двенадцать раз, а лучше
и все двадцать.
Достала тетрадку, так как на полях
карты было места мало, и села писать. Писала и приговаривала:
– Воображаешь, что двадцать раз
напишешь, так и экзамен выдержишь? Нет, милая моя, напиши-ка пятьдесят раз!
Может быть, тогда что-нибудь и выйдет. Пятьдесят? Обрадовалась, что скоро
отделаешься! А? Сто раз, и ни слова меньше…
Перо трещит и кляксит.
Маничка отказывается от ужина и чая.
Ей некогда. Щеки у нее горят, ее всю трясет от спешной, лихорадочной работы.
В три часа ночи, исписав две тетради
и клякспапир, она уснула над столом.
Тупая и сонная, она вошла в класс.
Все уже были в сборе и делились друг
с другом своим волнением.
– У меня каждую минуту сердце останавливается
на полчаса! – говорила первая ученица, закатывая глаза.
На столе уже лежали билеты. Самый
неопытный глаз мог мгновенно разделить их на четыре сорта: билеты, согнутые
трубочкой, лодочкой, уголками кверху и уголками вниз.
Но темные личности с последних
скамеек, состряпавшие эту хитрую штуку, находили, что все еще мало, и вертелись
около стола, поправляя билеты, чтобы было повиднее.
– Маня Куксина! – закричали они. –
Ты какие билеты вызубрила? А? Вот замечай как следует: лодочкой – это пять
первых номеров, а трубочкой пять следующих, а с уголками…
Но Маничка не дослушала. С тоской
подумала она, что вся эта ученая техника создана не для нее, не вызубрившей ни
одного билета, и сказала гордо:
– Стыдно так мошенничать! Нужно
учиться для себя, а не для отметок.
Вошел учитель, сел, равнодушно
собрал все билеты и, аккуратно расправив, перетасовал их. Тихий стон прошел по
классу. Заволновались и заколыхались, как рожь под ветром.
– Госпожа Куксина! Пожалуйте сюда.

Маничка взяла билет и прочла.
«Климат Германии. Природа Америки. Города Северной Америки»…
– Пожалуйста, госпожа Куксина. Что
вы знаете о климате Германии?
Маничка посмотрела на него таким
взглядом, точно хотела сказать: «За что мучаешь животных?» – и,
задыхаясь, пролепетала:
– Климат Германии славится тем, что
в нем нет большой разницы между климатом севера и климатом юга, потому что
Германия, чем южнее, тем севернее…
Учитель приподнял бровь и
внимательно посмотрел на Маничкин рот.
– Так-с!
Подумал и прибавил:
– Вы ничего не знаете о климате
Германии, госпожа Куксина. Расскажите, что вы знаете о природе Америки?
Маничка, точно подавленная
несправедливым отношением учителя к ее познаниям, опустила голову и кротко
ответила:
– Америка славится пампасами.
Учитель молчал, и Маничка, выждав
минуту, прибавила чуть слышно:
– А пампасы льяносами.
Учитель вздохнул шумно, точно
проснулся, и сказал с чувством:
– Садитесь, госпожа Куксина.
Следующий экзамен был по истории.
Классная дама предупредила строго:
– Смотрите, Куксина! Двух
переэкзаменовок вам не дадут. Готовьтесь как следует по истории, а то
останетесь на второй год! Срам какой!
Весь следующий день Маничка была
подавлена. Хотела развлечься и купила у мороженщика десять порций фисташкового,
а вечером уже не по своей воле приняла касторку.
Зато на другой день – последний
перед экзаменами – пролежала на диване, читая «Вторую жену» Марлитта,
чтобы дать отдохнуть голове, переутомленной географией.
Вечером села за Иловайского и робко
написала десять раз подряд: «Господи, дай…»
Усмехнулась горько и сказала:
– Десять раз! Очень Богу нужно
десять раз! Вот написать бы раз полтораста, другое дело было бы!
В шесть часов утра тетка из соседней
комнаты услышала, как Маничка говорила сама с собой на два тона. Один тон
стонал:
– Не могу больше! Ух, не могу!
Другой ехидничал:
– Ага! Не можешь! Тысячу шестьсот
раз не можешь написать «Господи, дай», а экзамен выдерживать – так
это ты хочешь! Так это тебе подавай! За это пиши двести тысяч раз! Нечего!
Нечего!
Испуганная тетка прогнала Маничку
спать.
– Нельзя так. Зубрить тоже в меру
нужно. Переутомишься – ничего завтра ответить не сообразишь.
В классе старая картина.
Испуганный шепот и волнение, и
сердце первой ученицы, останавливающееся каждую минуту на три часа, и билеты,
гуляющие по столу на четырех ножках, и равнодушно перетасовывающий их учитель.
Маничка сидит и, ожидая своей
участи, пишет на обложке старой тетради: «Господи, дай».

Успеть бы только исписать ровно
шестьсот раз, и она блестяще выдержит!
– Госпожа Куксина Мария!
Нет, не успела!
Учитель злится, ехидничает,
спрашивает всех не по билетам, а вразбивку.
– Что вы знаете о войнах Анны
Иоанновны, госпожа Куксина, и об их последствиях?
Что-то забрезжило в усталой
Маничкиной голове:
– Жизнь Анны Иоанновны была чревата…
Анна Иоанновны чревата… Войны Анны Иоанновны были чреваты…
Она приостановилась, задохнувшись, и
сказала еще, точно вспомнив наконец то, что нужно:
– Последствия у Анны Иоанновны были
чреватые…
И замолчала.
Учитель забрал бороду в ладонь и
прижал к носу.
Маничка всей душой следила за этой
операцией, и глаза ее говорили: «За что мучаешь животных?»
– Не расскажите ли теперь, госпожа
Куксина, – вкрадчиво спросил учитель, – почему Орлеанская дева была прозвана
Орлеанской?
Маничка чувствовала, что это
последний вопрос, влекущий огромные, самые «чреватые последствия».
Правильный ответ нес с собой: велосипед, обещанный теткой за переход в
следующий класс, и вечную дружбу с Лизой Бекиной, с которой, провалившись,
придется разлучиться. Лиза уже выдержала и перейдет благополучно.
– Ну-с? – торопил учитель,
сгоравший, по-видимому, от любопытства услышать Маничкин ответ. – Почему же ее
прозвали Орлеанской?
Маничка мысленно дала обет никогда
не есть сладкого и не грубиянить. Посмотрела на икону, откашлялась и ответила
твердо, глядя учителю прямо в глаза:
– Потому что была девица.

(Ирина Пивоварова
«О чем думает моя голова»)

 Если вы думаете, что я учусь хорошо, вы
ошибаетесь. Я учусь неважно. Почему-то все считают, что я способная, но
ленивая. Я не знаю, способная я или не способная. Но только я точно знаю, что я
не ленивая. Я по три часа сижу над задачами.

 Вот, например, сейчас я сижу и изо
всех сил хочу решить задачу. А она не решается. Я говорю маме: 

— Мам, а у меня задачка не
получается. 

— Не ленись, — говорит мама. — Подумай
хорошенько, и всё получится. Только хорошенько подумай! 

Она уходит по делам. А я беру голову обеими
руками и говорю ей: 

— Думай, голова. Думай хорошенько… «Из
пункта А в пункт Б вышли два пешехода…» Голова, ты почему не думаешь? Ну,
голова, ну, думай, пожалуйста! Ну что тебе стоит!

 За окном плывёт облачко. Оно
лёгонькое, как пух. Вот оно остановилось. Нет, плывёт дальше. 

Голова, о чём ты думаешь?! Как тебе не
стыдно!!! «Из пункта А в пункт Б вышли два пешехода…» Люська, наверное, тоже
вышла. Она уже гуляет. Если бы она подошла ко мне первая, я бы её, конечно,
простила. Но разве она подойдёт, такая вредина?!

 «…Из пункта А в пункт Б…» Нет, она не
подойдёт. Наоборот, когда я выйду во двор, она возьмёт под руку Лену и будет с
ней шептаться. Потом она скажет: «Лен, пошли ко мне, у меня что-то есть». Они
уйдут, а потом сядут на подоконник и будут смеяться и грызть семечки. 

«…Из пункта А в пункт Б вышли два
пешехода…» А я что сделаю?.. А я тогда позову Колю, Петьку и Павлика играть в
лапту. А она что сделает? Ага, она поставит пластинку «Три толстяка». Да так
громко, что Коля, Петька и Павлик услышат и побегут просить её, чтобы она дала
им послушать. Сто раз слушали, всё им мало! И тогда Люська закроет окно, и они
там все будут слушать пластинку.

 «…Из пункта
А в пункт… в пункт…» А я тогда возьму и запульну чем-нибудь прямо в её окно.
Стекло — дзинь! — и разлетится. Пусть знает.

 Так. Я уже
устала думать. Думай не думай — задача не получается. Просто ужас какая задачка
трудная! Вот погуляю немножко и снова стану думать. 

Я закрыла задачник
и выглянула в окно. Во дворе гуляла одна Люська. Она прыгала в классики. Я
вышла во двор и села на лавочку. Люська на меня даже не посмотрела. 

— Серёжка! Витька!
— закричала сразу Люська. — Идёмте в лапту играть! 

Братья Кармановы
выглянули в окно. 

— У нас горло, —
хрипло сказали оба брата. — Нас не пустят. 

— Лена! —
закричала Люська. — Лен! Выходи! 

Вместо Лены
выглянула её бабушка и погрозила Люське пальцем.

 — Павлик! —
закричала Люська. 

В окне никто не
появился. 

— Пе-еть-ка-а! —
надсаживалась Люська. 

— Девочка, ну что
ты орёшь?! — высунулась из форточки чья-то голова. — Больному человеку
отдохнуть не дают! Покоя от вас нет! — И голова всунулась обратно в форточку.

 Люська
украдкой посмотрела на меня и покраснела как рак. Она подёргала себя за
косичку. Потом сняла с рукава нитку. Потом посмотрела на дерево и сказала:

 — Люсь, давай в классики.

 — Давай, —
сказала я.

 Мы попрыгали
в классики, и я пошла домой решать свою задачу.

 Только я
села за стол, пришла мама:

 — Ну, как
задачка? 

— Не
получается. 

— Но ведь ты уже
два часа над ней сидишь! Это просто ужас что такое! Задают детям какие-то
головоломки!.. Ну давай показывай свою задачу! Может, у меня получится? Я
всё-таки институт кончала. Так. «Из пункта А в пункт Б вышли два пешехода…»
Постой, постой, что-то эта задача мне знакома! Послушай, да ведь вы её в
прошлый раз вместе с папой решили! Я прекрасно помню!

  — Как? —
удивилась я. — Неужели? Ой, правда, ведь это сорок пятая задача, а нам сорок
шестую задали.

 Тут мама
страшно рассердилась.

 — Это
возмутительно! — сказала мама. — Это неслыханно! Это безобразие! Где твоя
голова?! О чём она только думает?!

Пивоварова Ирина. «Селиверстов не
парень, а золото»: 

 Селиверстова в классе не любили. Он
был противный.

У него уши красные были и торчали в разные
стороны. Он тощий был. И злой. Такой злой, ужас!

Однажды он меня чуть не убил!

Я в тот день была дежурной санитаркой по
классу. Подошла к Селиверстову и говорю:

— Селиверстов, у тебя уши грязные! Ставлю
тебе двойку за чистоту.

Ну что я такого сказала?! Так вы бы на него
посмотрели!

Он весь побелел от злости. Кулаки сжал,
зубами заскрипел… И нарочно, изо всей силы, как наступит мне на ногу!

У меня нога два дня болела. Я даже хромала.

С Селиверстовым и до этого никто не дружил,
а уж после этого случая с ним вообще весь класс перестал разговаривать. И тогда
он знаете что сделал? Когда во дворе мальчишки стали играть в футбол, взял и
проткнул футбольный мяч перочинным ножом.

Вот какой был этот
Селиверстов!

С ним даже за одной
партой никто не хотел сидеть! Бураков сидел, а потом взял и отсел.

А Сима Коростылёва
не захотела с ним в пару становиться, когда мы в театр пошли. И он её так
толкнул, что она прямо в лужу упала!

В общем, вам теперь
ясно, какой это был человек. И вы, конечно, не удивитесь, что, когда он
заболел, никто и не вспомнил о нём.

Через неделю Вера Евстигнеевна
спрашивает:

— Ребята, кто из
вас был у Селиверстова?

Все молчат.

— Как, неужели за
всю неделю никто не навестил больного товарища?! Вы меня удивляете, ребята! Я
вас прошу сегодня же навестить Юру!

После уроков мы
стали тянуть жребий, кому идти. И, конечно, выпало мне!

Дверь мне открыла
женщина с утюгом.

— Ты к кому,
девочка?

— К Селиверстову.

— А-а, к Юрочке?
Вот хорошо! — обрадовалась женщина. — А то он всё один да один.

Селиверстов лежал
на диване. Он был укрыт вязаным платком. Над ним к дивану была приколота
салфетка с вышитыми розами. Когда я вошла, он закрыл глаза и повернулся на
другой бок, к стене.

— Юрочка, — сказала
женщина, — к тебе пришли.

Селиверстов молчал.

Тогда женщина на
цыпочках подошла к Селиверстову и заглянула ему в лицо.

— Он спит, —
сказала она шёпотом. — Он совсем ещё слабый!

И она наклонилась и
ни с того ни с сего поцеловала этого своего Селиверстова.

А потом она взяла
стопку белья, включила утюг и стала гладить.

— Подожди немножко,
— сказала она мне. — Он скоро проснётся. Вот обрадуется! А то всё один да один.
Что же это, думаю, никто из школы не зайдёт?

Селиверстов
зашевелился под платком.

«Ага! — подумала я.
— Сейчас я всё скажу! Всё!»

Сердце у меня
забилось от волнения. Я даже встала со стула.

— А знаете, почему
к нему никто не приходит?

Селиверстов замер.

Мама Селиверстова
перестала гладить.

— Почему?

Она глядела прямо
на меня. Глаза у неё были красные, воспалённые. И морщин довольно много на
лице. Наверное, она была уже немолодая женщина… И она смотрела на меня так… И
мне вдруг стало её жалко. И я забормотала непонятно что:

— Да вы не
волнуйтесь!.. Вы не подумайте, что вашего Юру никто не любит! Наоборот, его
очень даже любят! Его все так уважают!..

Меня пот прошиб.
Лицо у меня горело. Но я уже не могла остановиться.

— Просто нам
столько уроков задают — совсем нету времени! А ваш Юра ни при чём! Он даже
очень хороший! С ним все хотят дружить! Он такой добрый! Он просто
замечательный!

Мама Селиверстова
широко улыбнулась и снова взялась за утюг.

— Да, ты права,
девочка, — сказала она. — Юрка у меня не парень, а золото!

Она была очень
довольна. Она гладила и улыбалась.

— Я без Юры как без
рук, — говорила она. — Пол он мне не даёт мыть, сам моет. И в магазин ходит. И
за сестрёнками в детский сад бегает. Хороший он! Правда хороший!

И она обернулась и
с нежностью посмотрела на своего Селиверстова, у которого уши так и пылали.

А потом она
заторопилась в детский сад за детьми и ушла. И мы с Селиверстовым остались
одни.

Я перевела дух. Без
неё мне было как-то спокойнее.

— Ну вот что,
хватит придуриваться! — сказала я. — Садись к столу. Я тебе уроки объяснять
стану.

— Проваливай,
откуда пришла, — донеслось из-под платка.

Ничего другого я и
не ждала.

Я раскрыла учебник
и затараторила урок.

Я нарочно
тараторила изо всех сил, чтобы побыстрее кончить.

— Всё. Объяснила!
Вопросы есть?

Селиверстов молчал.

Я щёлкнула замком
портфеля и направилась к дверям. Селиверстов молчал. Даже спасибо не сказал. Я
уже взялась за ручку двери, но тут он опять вдруг завозился под своим платком.

— Эй, ты… Синицына…

— Чего тебе?

— Ты… это…

— Да чего тебе,
говори скорее!

— …Семечек хочешь?
— вдруг выпалил Селиверстов.

— Чего? Каких семечек?!

— Каких-каких…
Жареных!

И не успела я и
слова сказать, как он выскочил из-под платка и босиком побежал к шкафу.

Он вынул из шкафа
пузатый ситцевый мешочек и стал развязывать верёвку. Он торопился. Руки у него
дрожали.

— Бери, — сказал
он.

На меня он не
глядел. Уши у него горели малиновым огнём.

Семечки в мешке
были крупные, одно к одному. В жизни я таких семечек не видала!

— Чего стоишь?
Давай бери! У нас много. Нам из деревни прислали.

И он наклонил мешок
и как сыпанёт мне в карман прямо из мешка! Семечки дождём посыпались мимо.

Селиверстов охнул,
кинулся на пол и стал их собирать.

— Мать придёт,
ругаться будет, — бормотал он. — Она мне вставать не велела…

Мы ползали по полу
и собирали семечки. Мы так торопились, что два раза стукнулись головами. И как
раз когда мы подняли последнее семечко, в замке звякнул ключ…

Всю дорогу домой я
щупала шишку на голове, грызла семечки и смеялась:

«Ну и чудак этот
Селиверстов! И не такой уж он и тощий! А уши — уши у всех торчат. Подумаешь,
уши!»

Целую неделю ходила
я к Селиверстову.

Мы писали
упражнения, решали задачи. Иногда я бегала в магазин за хлебом, иногда в
детский сад.

— Хорошая у тебя
подружка, Юра! Что же ты мне раньше о ней ничего не рассказывал? Мог бы давно нас
познакомить!

Селиверстов
выздоровел.

Теперь он стал
приходить ко мне делать уроки. Я познакомила его с мамой. Маме Селиверстов
понравился.

И вот что я вам
скажу: не такой уж он в самом деле плохой, Селиверстов!

Во-первых, он
теперь учится хорошо, и Вера Евстигнеевна его хвалит.

Во-вторых, он
больше ни с кем не дерётся.

В-третьих, он
научил наших мальчишек делать змея с хвостом.

А в-четвёртых, он
всегда ждёт меня в раздевалке, не то что Люська!

И я всем так
говорю:

— Вот видите, вы думали,
Селиверстов плохой. А Селиверстов хороший! Селиверстов не парень, а золото!

Железников Владимир

Чудак из шестого ‘Б’

Эта история началась с того, что отец,
уезжая в командировку, поручил мне купить подарок маме ко дню рождения. Он
оставил целых десять рублей, но, прежде чем удалиться, все же спросил:

— Надеюсь, ты меня не подведешь?

Я, конечно, успокоил его самым решительным
образом.

Если бы с нами рядом была тетя Оля, то она
обязательно сказала бы под руку: «Неистребим дух хвастуна!»

Это я-то хвастун?! Посмотрим, посмотрим…

Да! Вы же не знаете тети Оли. Это наша
родственница и домашняя прорицательница. Она учительница литературы в отставке,
ей уже за шестьдесят. Между прочим, большая благодетельница: уступила мне свою
комнату, а сама переехала к сестре на другой конец Москвы. Получается, что она
ничего, не тычет в нос своей добротой, как другие. Ну, отдала комнату и отдала
и не напоминает. Но зануда! У-у-у, зануда номер один.

Она воспитывала меня с пеленок: говорят,
запрещала писаться и плакать. И вроде бы ей удалось кое-чего добиться, но я
думаю, это легенда, которую она распространяла сама. Не верится, чтобы я с моим
характером поддался ей. Ни за что!

В общем, она умоталась, и слава богу,
потому что я не люблю, когда меня постоянно воспитывают. Иногда даже хочется
сделать что-нибудь хорошее, но специально отказываешь себе в этом, чтобы не
подумали, будто я поддался воспитанию. Хотя тетя Оля это делает хитро и
незаметно.

Но меня не проведешь. У меня глаз
наметанный. Я давно усвоил: главное в жизни — не поддаваться, а то погибнет
всякая индивидуальность. А ее надо беречь.

Я, например, принципиально не собираю
марки, потому что в нашем классе их собирают все; плохо учусь, потому что у нас
все учатся хорошо. Как-то я сострил на истории, что урок выучил, но отвечать не
буду. Правда, за это меня выгнали из класса и влепили единицу, а отец обозвал
балбесом и кричал, что я значение слова «индивидуальность» понимаю
шиворот-навыворот.

Хе-хе-хе, если бы тетя Оля услышала
словечко «умоталась»! Вот бы подняла шум: «Что ты делаешь с
великим русским языком? Это же святыня святынь! На нем разговаривал сам
Пушкин!»

Но оставим тетю Олю в покое.

Так вот, заметьте, уже на следующий день
после отъезда отца я собрался идти за подарком. Я не люблю откладывать важные
дела в долгий ящик.

Только я вышел на улицу, как встретил
своего лучшего друга Сашку Смолина.

— Ты куда? — спросил Сашка.

— Никуда, — ответил я. — А ты?

— И я никуда, — сказал Сашка.

— А у меня, — сказал я, — есть десять
рублей, — вытащил папину десятку и похрустел перед Сашкиным носом.

— Подумаешь! — сказал Сашка.

— Да это же мои собственные! — возмутился
я.

— Ври, да не завирайся. Вот чем докажешь,
чем?

Мне надо было остановиться и ничем не
доказывать, но хотелось добить Сашку, и я небрежно сказал:

— Пошли в кино.

И разменял папину десятку.

А через несколько
дней раздался междугородный телефонный звонок. Конечно, это звонил отец. Он
беспокойный тип: стоит ему уехать, как тут же начинает названивать чуть ли не
каждый день. Когда он узнал, что мамы нет дома, то стал спрашивать про подарок. Я сказал, что уже
кое-куда ходил и кое-что видел.

— А куда? —
дотошно спросил он.

Я ответил:

— Естественно, в
магазин.

— А в какой?

— «Все для
женщин».

— Что-то я такого
магазина не знаю, — сказал недоверчиво отец. — А ты, часом, не врешь?

— Я? Ты что?!

А мне понравилось
название «Все для женщин». По-моему, прекрасное. А он так грубо:
«Ты не врешь?» Недаром тетя Оля говорила про него, что недоверчивость
мешает ему наслаждаться жизнью.

— А где он
находится? — продолжал он допрос.

— На улице
Веснина. Как свернешь, сразу по левую руку.

— Там всю жизнь
была керосиновая лавка! — завопил папа.

— Ее снесли, — храбро ответил я. — И
выстроили новый магазин.

Ну, а дальше в том же духе. Рассказал ему,
как этот магазин выглядит и что там продают, а цены, цены, — куда там с нашей
десяткой! Тут мой папаша почему-то тяжело вздохнул и повесил трубку.

А жаль! Я бы ему еще многое порассказал, не
дали мне до конца расписать прелести магазина «Все для женщин».

Между прочим, я потом сходил на эту улицу
Веснина. Папа оказался прав: там был хозяйственный магазин, и это вызвало у
меня большое разочарование.

На всякий случай я вошел в лавку и…
почему-то купил там тюбик синей краски и кисть. Я бы не стал покупать, но в
лавке никого не было, а продавец, сухонький зловредный старик, вцепился в меня
хваткой бульдога и навязал.

Я думаю, он в этой лавке работал еще до
революции, а в то время, как известно, была конкурентная борьба, вот он и
научился всучивать. А я без привычки растерялся: ухлопал ни за что ни про что
еще один рубль из папиной десятки.

Чтобы как-то успокоиться, я решил пустить
краску в дело. Пришел домой и выкрасил свою кровать в синий цвет. Получилось
красиво. А то кровать старая, облупившаяся. Правда, когда я закончил красить,
мною овладело легкое сомнение, что моя работа может не понравиться маме. Она
вполне могла придраться к тому, что синих кроватей не бывает. А почему,
ответьте мне, почему не может быть синей кровати?

Мы встретились с мамой вечером. Нет, она
меня не ругала, а просто отвесила хороший подзатыльник.

Не знаю, зачем применять в наше время такие
забытые средневековые методы воздействия. Можно придумать что-нибудь
пострашнее. Например, не подзывать к телефону, когда звонит Сашка, или
выключать телевизор на самом интересном месте.

Рука у мамы тяжелая, она преподаватель
физкультуры, гимнастка, после ее подзатыльников у меня голова по два часа
гудит. Я проверял по часам. Как после посещения воздушного парада: ты уже дома,
и тишина, и самолеты не летают, а в голове гул.

Тут, к счастью, зазвонил телефон.

Мама сняла трубку. Это звонила тетя Оля.

— Приезжай, полюбуйся, что наделал твой
любимец! — кричала мама. Он выкрасил кровать в синий цвет. Может быть, ты
теперь скажешь, что у него тяга к живописи! «Не ограничивайте мальчика в
фантазии (это она повторяла слова тети Оли, передразнивая ее), дайте ему
простор».

Мама повесила трубку и посмотрела на меня.
Она действительно была расстроена. С ума сойти, из-за какой-то кровати она
готова была заплакать.

— Ну чего ты? — сказал я. — Из-за кровати…

— Да нет, — ответила она, — из-за тебя.
Растешь балбесом.

— Я обязательно исправлюсь, — сказал я. —
Честное слово. Вот увидишь.

Мама безнадежно махнула рукой.

Эта безнадежность сильно меня огорчила. Я
почти целый день об этом думал, но потом забыл. Московская суета!

Чингиз Айтматов

«Материнское поле»

В тот
день нам пришел черед пахать свой огород колхозным плугом. Мы заканчивали
пахоту, когда вдруг на улице послышалась какая-то беготня и шум. Алиман
побежала узнать, в чем дело, и вернулась мигом.

— Мама,
собирайся быстрей, — заторопила она меня. — Народ идет солдат
встречать.

Плуг,
быки в ярме так и остались на пашне. Действительно, весь аил — конные, пешие,
сгорбленные старики и старухи, дети, раненые на костылях — все куда-то бежали.
На бегу передавали, что какой-то проезжий (зареченский как будто) сказал
кому-то, что солдаты возвращаются по домам, что на станцию прибыли два эшелона,
там ребята со всех аилов и что они уже в дороге и с часу на час должны
подоспеть. Никто не спрашивал, правда ли это. Люди хотели этой правды, люди
мечтали об этом долгожданном дне, поэтому ни у кого не было никаких сомнений.

Мы
сбежались на окраину аила, туда, где закладывалась до войны новая улица. Конные
не слезали с седел, пешие поднялись на пригорок у арыка, мальчишки забрались на
развалины недостроенных стен, а иные вскарабкались на деревья. И все ждали и
смотрели на дорогу. Одни, нетерпеливо перебивая друг друга, рассказывали о
добрых снах, виденных накануне, другие собрали по пригоршне камешков, стали
гадать на них. И во всем этом: и в снах, и в гаданиях, и в других предчувствиях
и приметах — видели люди хорошие, желанные предзнаменования. Вспоминаю я теперь
и думаю, что если бы люди во всем мире всегда так ждали, охваченные одним
чувством, всегда так любили своих сыновей, братьев, отцов и мужей, как мы их
ждали и любили, то на земле, может быть, не было бы войны.

Когда
разговоры в толпе утихали, каждый молча думал о своем, опустив голову. Люди
ждали решения судьбы. Каждый спрашивал себя: кто вернется, а кто нет? Кто
дождется, а кто нет? От этого зависела жизнь и дальнейшая судьба.

Вот в
такую минуту один мальчишка вдруг крикнул с дерева: «Идут!» И все замерли,
натянулись, как струны комуза, а потом все разом глухо повторили: «Идут!» — и
снова замолчали в ожидании, снова стало тихо. Очень тихо. Но затем, словно
опомнившись, все зашумели: «Где? Где идут? Где?» — и снова замолчали. Впереди
на большаке показалась бричка. Она резво катила по дороге, остановилась на
развилке, где отходит проселок к нашему аилу, и с брички соскочил солдат. Он
взял свою шинель, вещевой мешок, распрощался с возницей и зашагал в нашу
сторону. В толпе никто не проронил ни слова, все молча и удивленно смотрели на
дорогу, по которой шел всего лишь один солдат с шинелью и вещевым мешком,
перекинутым через плечо. Он приближался, но никто из нас не двинулся с места.
На лицах людей застыло недоумение. Мы все еще ждали какого-то чуда. Мы не
верили своим глазам, потому что мы ожидали не одного, а многих.

Солдат подходил
все ближе и ближе, потом остановился в нерешительности

— тоже
оробел, увидев на окраине аила безмолвную толпу людей. Он, наверно, подумал,
что это за люди, почему они молчат, почему они стоят как вкопанные? Может быть, они
кого-то ждут? Солдат раза два оглянулся на дорогу, но, кроме него, на ней не
было ни души. Он снова зашагал к нам, и снова остановился, и снова оглянулся
назад. Босоногая девчонка, что стояла впереди нас, неожиданно выкрикнула:

— Это мой
брат! Аширалы! Аширалы! — И, сорвав с головы косынку, кинулась к нему со
всех ног.

Бог ее знает, как
она его узнала, только крик ее, как выстрел, вывел нас из оцепенения. За ней
побежали мальчишки, девушки.

— Да ведь это
он, Аширалы! Это он! — зашумели голоса, и тогда все, старые и малые, все
мы хлынули толпой к солдату.

Какая-то могучая
сила подхватила всех нас и понесла, как на крыльях. Когда мы бежали к солдату,
раскрыв объятья, то мы несли вместе с собой всю свою жизнь, все пережитое и
выстраданное, наши муки ожидания и наши бессонные ночи, наши поседевшие волосы,
наших постаревших девушек, наших вдов и сирот, наши слезы и стоны, наше мужество
несли мы солдату-победителю. И он вдруг, поняв, что это встречают его, тоже
побежал нам навстречу.

И когда мы бежали
всей толпой, мне почудилось, что мимо проносится с грохотом эшелон; ветер бьет
в лицо, я слышу крик: «Мама-а! Алима-ан!» — и в ушах стучат, стучат колеса.

Конные первыми
доскакали до солдата, на лету подхватили его шинель и вещевой мешок, а самого
взяли за руки с двух сторон.

О, Победа! Мы так
долго ждали тебя. Здравствуй, Победа! Здравствуй! Прости наши слезы! Прости мою
невестку Алиман за то, что она билась головой на груди Аширалы и спрашивала
его, тряся за плечи: «Где? Где мой Касым?» Прости всех нас, Победа. Столько
жертв мы принесли ради тебя. Прости за наши крики: «Где остальные? Где мой? Где
мой? Где же все другие? Когда вернутся все?» Прости солдат! Аширалы за то, что
он отвечал всем нам: «Вернутся родные мои, все вернутся. Скоро вернутся, завтра
вернутся». Прости нас, Победа, прости. Обнимая и целуя Аширалы, я думала в ту
минуту о Джайнаке, о Маселбеке, о Касыме, о Суванкуле: из них никто не
вернулся. Прости меня, Победа…

Надежда Александровна Тэффи

«Мой первый Толстой»

Я помню.

Мне девять лет.

Я читаю «Детство» и «Отрочество»
Толстого. Читаю и перечитываю.

В этой книге все для меня родное.

Володя, Николенька, Любочка — все они
живут вместе со мною, все они так похожи на меня, на моих сестер
и братьев. И дом их в Москве у бабушки — это наш
московский дом, и когда я читаю о гостиной, диванной или
классной комнате, мне и воображать ничего не надо — это все наши
комнаты.

Наталья Саввишна — я ее тоже
хорошо знаю — это наша старуха Авдотья Матвеевна, бывшая бабушкина
крепостная. У нее тоже сундук с наклеенными на крышке
картинками. Только она не такая добрая, как Наталья Саввишна. Она ворчунья.
Про нее старший брат даже декламировал: «И ничего во всей природе
благословить он не хотел».

Но все-таки сходство так велико, что,
читая строки о Наталье Саввишне, я все время ясно вижу фигуру Авдотьи
Матвеевны.

Все свои, все родные.

И даже бабушка, смотрящая
вопросительно строгими глазами из-под рюша своего чепца, и флакон
с одеколоном на столике у ее кресла — это все
такое же, все родное.

Чужой только гувернер St-Jerome,
и я ненавижу его вместе с Николенькой. Да как ненавижу!
Дольше и сильнее, кажется, чем он сам, потому что
он в конце концов помирился и простил, а я так
и продолжала всю жизнь. «Детство» и «Отрочество» вошли в мое
детство и отрочество и слились с ним органически, точно я не читала,
а просто прожила их.

Но в историю моей души,
в первый расцвет ее красной стрелой вонзилось другое произведение
Толстого — «Война и мир».

Я помню.

Мне тринадцать лет.

Каждый вечер в ущерб заданным урокам
я читаю и перечитываю все одну и ту же книгу — «Война
и мир».

Я влюблена в князя Андрея
Болконского. Я ненавижу Наташу, во-первых, оттого, что ревную, во-вторых,
оттого, что она ему изменила.

— Знаешь, — говорю
я сестре, — Толстой, по-моему, неправильно про нее написал.
Не могла она никому нравиться. Посуди сама — коса у нее была
«негустая и недлинная», губы распухшие. Нет, по-моему, она совсем
не могла нравиться. А жениться он на ней собрался просто
из жалости.

Потом еще мне не нравилось, зачем
князь Андрей визжал, когда сердился. Я считала, что Толстой это тоже
неправильно написал. Я знала наверное, что князь не визжал.

Каждый вечер я читала «Войну
и мир».

Мучительны были те часы, когда
я подходила к смерти князя Андрея.

Мне кажется, что я всегда немножко
надеялась на чудо. Должно быть, надеялась, потому что каждый раз
то же отчаяние охватывало меня, когда он умирал.

Ночью, лежа в постели, я спасала
его. Я заставляла его броситься на землю вместе с другими, когда
разрывалась граната. Отчего ни один солдат не мог догадаться толкнуть
его? Я бы догадалась, я бы толкнула.

Потом посылала к нему всех лучших
современных врачей и хирургов.

Каждую неделю читала я, как
он умирает, и надеялась, и верила чуду, что, может быть,
на этот раз он не умрет.

Нет. Умер! Умер!

Живой человек один раз умирает, а этот
вечно, вечно.

И стонало сердце мое,
и не могла я готовить уроков. А утром… Сами знаете, что
бывает утром с человеком, который не приготовил урока!

И вот наконец я додумалась.
Решила идти к Толстому, просить, чтобы он спас князя Андрея. Пусть
даже женит его на Наташе, даже на это иду, даже на это!
— только бы не умирал!

Спросила гувернантку — может ли
автор изменить что-нибудь в уже напечатанном произведении.
Та ответила, что как будто может, что авторы иногда для нового издания
делают исправления.

Посоветовалась с сестрой.
Та сказала, что к писателю нужно идти непременно с его карточкой
и просить подписать, иначе он и разговаривать не станет,
да и вообще с несовершеннолетними они не говорят.

Было очень жутко.

Исподволь узнавала, где Толстой живет.
Говорили разное — то, что в Хамовниках, то, что будто уехал
из Москвы, то, что на днях уезжает.

Купила портрет. Стала обдумывать, что
скажу. Боялась — не заплакать бы. От домашних свое
намерение скрывала — осмеют.

Наконец решилась. Приехали какие-то
родственники, в доме поднялась суетня — время удобное. Я сказала
старой няньке, чтобы она проводила меня «к подруге за уроками»,
и пошла.

Толстой был дома. Те несколько минут,
которые пришлось прождать в передней, были слишком коротки, чтобы
я успела удрать, да и перед нянькой было неловко.

Помню, мимо меня прошла полная барышня,
что-то напевая. Это меня окончательно смутило. Идет так просто, да еще
напевает и не боится. Я думала, что в доме Толстого все
ходят на цыпочках и говорят шепотом.

Наконец — он. Он был меньше
ростом, чем я ждала. Посмотрел на няньку, на меня.
Я протянула карточку и, выговаривая от страха «л» вместо «р»,
пролепетала:

— Вот, плосили фотоглафию подписать.

Он сейчас же взял
ее у меня из рук и ушел в другую комнату.

Тут я поняла, что ни о чем
просить не смогу, ничего рассказать не посмею и что так осрамилась,
погибла навеки в его глазах, со своим «плосили» и «фотоглафией»,
что дал бы только Бог убраться подобру-поздорову.

Он вернулся, отдал карточку.
Я сделала реверанс.

— А вам, старушка, что?
— спросил он у няньки.

— Ничего, я с барышней.

Вот и все.

Вспоминала в постели «плосили»
и «фотоглафию» и поплакала в подушку.

В классе у меня была соперница,
Юленька Аршева. Она тоже была влюблена в князя Андрея, но так бурно,
что об этом знал весь класс. Она тоже ругала Наташу Ростову и тоже не верила,
чтобы князь визжал.

Я свое чувство тщательно
скрывала и, когда Аршева начинала буйствовать, старалась держаться
подальше и не слушать, чтобы не выдать себя.

И вот раз за уроком словесности,
разбирая какие-то литературные типы, учитель упомянул о князе Болконском.
Весь класс, как один человек, повернулся к Аршевой. Она сидела красная,
напряженно улыбающаяся, и уши у нее так налились кровью, что даже
раздулись.

Их имена были связаны, их роман
отмечен насмешкой, любопытством, осуждением, интересом — всем тем
отношением, которым всегда реагирует общество на каждый роман.

А я, одинокая, с моим тайным
«незаконным» чувством, одна не улыбалась, не приветствовала
и даже не смела смотреть на Аршеву.

Вечером села читать о его смерти.
Читала и уже не надеялась и не верила в чудо.

Прочла с тоской и страданием,
но не возроптала. Опустила голову покорно, поцеловала книгу
и закрыла ее.

— Была жизнь, изжилась
и кончилась.

* * *

На подготовку к экзамену по географии дали три дня. Два из них Маничка потратила на примерку нового корсета с настоящей планшеткой. На третий день вечером села заниматься.

Открыла книгу, развернула карту и – сразу поняла, что не знает ровно ничего. Ни рек, ни гор, ни городов, ни морей, ни заливов, ни бухт, ни губ, ни перешейков – ровно ничего.

А их было много, и каждая штука чем-нибудь славилась.

Индийское море славилось тайфуном, Вязьма – пряниками, пампасы – лесами, льяносы – степями, Венеция – каналами, Китай – уважением к предкам.

Все славилось!

Хорошая славушка дома сидит, а худая по свету бежит – и даже Пинские болота славились лихорадками.

Подзубрить названия Маничка еще, может быть, и успела бы, но уж со славой ни за что не справиться.

– Господи, дай выдержать экзамен по географии рабе твоей Марии!

И написала на полях карты: «Господи, дай! Господи, дай! Господи, дай!»

Три раза.

Потом загадала: напишу двенадцать раз «Господи, дай», тогда выдержу экзамен.

Написала двенадцать раз, но, уже дописывая последнее слово, сама себя уличила:

– Ага! Рада, что до конца дописала. Нет, матушка! Хочешь выдержать экзамен, так напиши еще двенадцать раз, а лучше и все двадцать.

Достала тетрадку, так как на полях карты было места мало, и села писать. Писала и приговаривала:

Электронная книга

Экзамен

• Описание
• Обсуждения
• Цитаты
• Рецензии
• Коллекции

Произведение Экзамен полностью

• Похожее

• Рекомендации

• Ваши комменты

• Еще от автора

Надежда Тэффи
Экзамен

* * *

На подготовку к экзамену по географии дали три дня. Два из них Маничка потратила на примерку нового корсета с настоящей планшеткой. На третий день вечером села заниматься.

Открыла книгу, развернула карту и – сразу поняла, что не знает ровно ничего. Ни рек, ни гор, ни городов, ни морей, ни заливов, ни бухт, ни губ, ни перешейков – ровно ничего.

А их было много, и каждая штука чем-нибудь славилась.

Индийское море славилось тайфуном, Вязьма – пряниками, пампасы – лесами, льяносы – степями, Венеция – каналами, Китай – уважением к предкам.

Все славилось!

Хорошая славушка дома сидит, а худая по свету бежит – и даже Пинские болота славились лихорадками.

Подзубрить названия Маничка еще, может быть, и успела бы, но уж со славой ни за что не справиться.

– Господи, дай выдержать экзамен по географии рабе твоей Марии!

И написала на полях карты: «Господи, дай! Господи, дай! Господи, дай!»

Три раза.

Потом загадала: напишу двенадцать раз «Господи, дай», тогда выдержу экзамен.

Написала двенадцать раз, но, уже дописывая последнее слово, сама себя уличила:

– Ага! Рада, что до конца дописала. Нет, матушка! Хочешь выдержать экзамен, так напиши еще двенадцать раз, а лучше и все двадцать.

Достала тетрадку, так как на полях карты было места мало, и села писать. Писала и приговаривала:

– Воображаешь, что двадцать раз напишешь, так и экзамен выдержишь? Нет, милая моя, напиши-ка пятьдесят раз! Может быть, тогда что-нибудь и выйдет. Пятьдесят? Обрадовалась, что скоро отделаешься! А? Сто раз, и ни слова меньше…

Перо трещит и кляксит.

Маничка отказывается от ужина и чая. Ей некогда. Щеки у нее горят, ее всю трясет от спешной, лихорадочной работы.

В три часа ночи, исписав две тетради и кляпспапир, она уснула над столом.

Тупая и сонная, вошла она в класс.

Все уже были в сборе и делились друг с другом своим волнением.

– У меня каждую минуту сердце останавливается на полчаса! – говорила первая ученица, закатывая глаза.

На столе уже лежали билеты. Самый неопытный глаз мог мгновенно разделить их на четыре сорта: билеты, согнутые трубочкой, лодочкой, уголками кверху и уголками вниз.

Но темные личности с последних скамеек, состряпавшие эту хитрую штуку, находили, что все еще мало, и вертелись около стола, поправляя билеты, чтобы было повиднее.

– Маня Куксина! – закричали они. – Ты какие билеты вызубрила? А? Вот замечай как следует: лодочкой – это пять первых номеров, а трубочкой пять следующих, а с уголками…

Но Маничка не дослушала. С тоской подумала она, что вся эта ученая техника создана не для нее, не вызубрившей ни одного билета, и сказала гордо:

– Стыдно так мошенничать! Нужно учиться для себя, а не для отметок.

Вошел учитель, сел, равнодушно собрал все билеты и, аккуратно расправив, перетасовал их. Тихий стон прошел по классу. Заволновались и заколыхались, как рожь под ветром.

– Госпожа Куксина! Пожалуйте сюда.

Маничка взяла билет и прочла. «Климат Германии. Природа Америки. Города Северной Америки»…

– Пожалуйста, госпожа Куксина. Что вы знаете о климате Германии?

Маничка посмотрела на него таким взглядом, точно хотела сказать: «За что мучаешь животных?» – и, задыхаясь, пролепетала:

– Климат Германии славится тем, что в нем нет большой разницы между климатом севера и климатом юга, потому что Германия, чем южнее, тем севернее…

Учитель приподнял одну бровь и внимательно посмотрел на Маничкин рот.

– Так-с! – Подумал и прибавил:

– Вы ничего не знаете о климате Германии, госпожа Куксина. Расскажите, что вы знаете о природе Америки?

Маничка, точно подавленная несправедливым отношением учителя к ее познаниям, опустила голову и кротко ответила:

– Америка славится пампасами.

Учитель молчал, и Маничка, выждав минуту, прибавила чуть слышно:

– А пампасы льяносами.

Учитель вздохнул шумно, точно проснулся, и сказал с чувством:

– Садитесь, госпожа Куксина.

Следующий экзамен был по истории. Классная дама предупредила строго:

– Смотрите, Куксина! Двух переэкзаменовок вам не дадут. Готовьтесь как следует по истории, а то останетесь на второй год! Срам какой!

Весь следующий день Маничка была подавлена. Хотела развлечься и купила у мороженщика десять порций фисташкового, а вечером уже не по своей воле приняла касторку.

Зато на другой день – последний перед экзаменами – пролежала на диване, читая «Вторую жену» Марлитта, чтобы дать отдохнуть голове, переутомленной географией.

Вечером села за Иловайского и робко написала десять раз подряд: «Господи, дай…»

Усмехнулась горько и сказала:

– Десять раз! Очень богу нужно десять раз! Вот написать бы раз полтораста, другое дело было бы!

В шесть часов утра тетка из соседней комнаты услышала, как Маничка говорила сама с собой на два тона. Один тон стонал:

– Не могу больше! Ух, не могу! – Другой ехидничал:

– Ага! Не можешь! Тысячу шестьсот раз не можешь написать «Господи, дай», а экзамен выдерживать – так это ты хочешь! Так это тебе подавай! За это пиши двести тысяч раз! Нечего! Нечего!

Испуганная тетка прогнала Маничку спать.

– Нельзя так. Зубрить тоже в меру нужно. Переутомишься – ничего завтра ответить не сообразишь.

В классе старая картина.

Испуганный шепот и волнение, и сердце первой ученицы, останавливающееся каждую минуту на три часа, и билеты, гуляющие по столу на четырех ножках, и равнодушно перетасовывающий их учитель.

Маничка сидит и, ожидая своей участи, пишет на обложке старой тетради: «Господи, дай».

Успеть бы только исписать ровно шестьсот раз, и она блестяще выдержит!

– Госпожа Куксина Мария! – Нет, не успела!

Учитель злится, ехидничает, спрашивает всех не по билетам, а вразбивку.

– Что вы знаете о войнах Анны Иоанновны, госпожа Куксина, и об их последствиях?

Что-то забрезжило в усталой Маничкиной голове:

– Жизнь Анны Иоанновны была чревата… Анна Иоанновна чревата… Войны Анны Иоанновны были чреваты…

Она приостановилась, задохнувшись, и сказала еще, точно вспомнив наконец то, что нужно:

– Последствия у Анны Иоанновны были чреватые… – И замолчала.

Учитель забрал бороду в ладонь и прижал к носу. Маничка всей душой следила за этой операцией, и глаза ее говорили: «За что мучаешь животных?»

– Не расскажете ли теперь, госпожа Куксина, – вкрадчиво спросил учитель, – почему Орлеанская дева была прозвана Орлеанской?

Маничка чувствовала, что это последний вопрос, вопрос, влекущий огромные, самые «чреватые последствия». Правильный ответ нес с собой: велосипед, обещанный теткой за переход в следующий класс, и вечную дружбу с Лизой Бекиной, с которой, провалившись, придется разлучиться. Лиза уже выдержала и перейдет благополучно.

– Ну-с? – торопил учитель, сгоравший, по-видимому, от любопытства услышать Маничкин ответ. – Почему же ее прозвали Орлеанской?

Маничка мысленно дала обет никогда не есть сладкого и не грубиянить. Посмотрела на икону, откашлялась и ответила твердо, глядя учителю прямо в глаза:

– Потому что она была девица.