Тяжелая кровь текст егэ

Реальный текст ЕГЭ по русскому языку 2021. Ю.Я. Яковлев о силе материнской любви

У нас с сыном глаза серые, с едва заметными крапинками. В ясный летний день от травы и листьев крапинки становятся заметнее и глаза зеленеют. В пасмурные дни глаза серые — крапинки пропадают совсем. У сына припухшие веки, а ресницы редкие, острые, как обойные гвоздики. Смотрит он исподлобья, потому что у него привычка слегка наклонять голову вперед, как бы желая коснуться подбородком ямочки между ключиц.

Глаза сына смотрят на меня, хотя самого его давно нет рядом. И вот уже сколько лет я всматриваюсь в них, хочу прочесть ответ на вопрос, мучающий меня всю жизнь, начиная с того далекого страшного дня.

— Ваш сын приговорен к казни.

Я прислонилась к стене. Потом собралась с силами.

— Можно мне видеть коменданта?

Меня пропустили. Комендант сидел на табуретке. На нем был только один сапог. Другой он держал в руке и придирчиво осматривал.

Комендант, вероятно, страдал лихорадкой, потому что его лицо было желтым и на нем проступали следы недосыпания и усталости. Под глазами начинали вырисовываться темные мешки. — Я пришла умолять вас о моем сыне!

— Умолять? О сыне? Ему надо помочь?

— Он приговорен к казни.

Мейер вытер лоб ладонью.

— Он работал на лесопилке…

— Ах, лесопилка! — Он как бы вспомнил о лесопилке. — И ваш сын… Понимаю, понимаю…

Я не могла взять в толк — издевается он надо мной или сочувствует. Хотела думать, что он сочувствует. Смотрела на него глазами, полными слез.

— Эти глупые, неразумные мальчишки убили часового, — после недолгого молчания сказал комендант.

— Я отдаю себе отчет, насколько это вам сложно, немыслимо трудно, заговорила я. — Но умоляю вас войти в мое положение.

— Понимаю, — сказал он и как бы ушел в себя.

Я поверила, что он сочувствует мне, ищет выхода. И чтобы он самостоятельно не пришел к отрицательному решению, я заговорила:

— Ваша мать жива?

— Моя матушка? — Он слегка посветлел. — Моя матушка?

По-немецки это звучало «мейн муттерхен».

— Она служит в госпитале в Дюссельдорфе. Старшей фельдшерицей. Вы знаете, — комендант оживился, — она чем-то похожа на вас, хотя вы значительно моложе.

— Все матери похожи друг на друга.

— Совершенно верно, — он как бы перенесся в далекий Дюссельдорф, в родной дом, к своей муттерхен. Потом он сказал:

— Одного часового убили четверо юношей… Это вполне могли сделать и трое. Не правда ли?

— Правда, — отозвалась я.

— А один мог быть задержан случайно. Могло ведь так случиться?

— Могло, — с готовностью подтвердила я.

На меня нашло материнское ослепление. Никого вокруг не существовало. Только мой сын. И для того чтоб он был, я готова была на любое признание, на любой поступок. Пропала гордость. Обязанности перед близкими людьми. Только бы он жил! В надежде выиграть, я играла с Мейером в игру, которую он мне предложил.

Комендант покосился на часы и сказал:

— Вам придется поторопиться, госпожа учительница, казнь произойдет через пятнадцать минут.

— Куда мне бежать?

— Бежать не нужно. Вас довезут на автомобиле. Тут недалеко. Километра полтора. — Он крикнул: — Рехт!

Появился длинный, худой Рехт. Жаркая, слепящая радость обволокла меня. Я спасла сына!

Мальчики стояли у освещенной солнцем кирпичной стены. Их было четверо. Все четверо — мои ученики. Они были такими, какими я привыкла их видеть всегда. Только неестественно бледны, словно припекающие лучи не касались их, а скользили мимо. И со стороны казалось, что четверо ребят загорают на солнце.

Машина остановилась. Я нетерпеливо спрыгнула на землю. Вслед за мной, согнувшись вдвое, из машины выбрался длинноногий Рехт. Он распрямился и крикнул:

— Сын госпожи учительницы может отойти от стены! Который из вас сын госпожи учительницы?

Мой сын не шелохнулся. Он стоял неподвижно, как будто команда Рехта его не касалась. Тогда я сделала еще несколько шагов и встретилась взглядом с Кирюшей. В этой маленькой героической шеренге, застывшей у кирпичной стены в ожидании своего последнего часа, мой сын был крайним справа.

Он по привычке опустил голову и смотрел исподлобья куда-то в сторону. Я почувствовала — он боялся встретиться со мной взглядом, чтобы не проявить слабость. Его веки слегка вздрагивали. Глаза смотрели виновато. Перед кем он чувствовал вину? Передо мной или перед самим собой? Но, может быть, никакой вины в его взгляде не было и то, что я принимала за вину, было печалью расставания?

Он знал, что сейчас его жизнь находится в моих руках. Стоит мне кивнуть — «вот мой сын», — и не будет кирпичной стены, не будет фашистов с автоматами, не будет удушающего ожидания смерти.

— Госпожа учительница, пора, — сказал длинный Рехт. — Вы задерживаете казнь… Может быть, здесь нет вашего сына?

Я вздрогнула. По сердцу рванула мысль: я нахожусь на грани страшного предательства. Спасая сына, я одновременно предаю его. Предаю его, и Кирюшу, и отчаянного Дубка, и осиротевшего Мишу. Умирать всегда тяжело. Но куда тяжелее расставаться с жизнью, если тебя предал близкий человек…

Я вдруг почувствовала, что все четверо одинаково дороги мне близость смерти уравняла их в моем сердце.

— Госпожа учительница!.. Берите любого и уходите. Слышите?

Слова Рехта, как пули, просвистели над моим ухом. Я взглянула на сына. Кирпичная стена показалась мне сложенной из детских кубиков. А его я увидела совсем маленьким. В кроватке с сеточкой. Его мучила корь. Он метался в жару. Но почему-то не тянулся ко мне, а забился в уголок, чтобы там перестрадать в гордом одиночестве. Он и сейчас не звал меня на помощь.

Длинный Рехт положил мне руку на плечо. Я повернулась и сказала:

— Они все мои сыновья. 

Источник:  https://vk.com/ege100ballov
Обсуждение текста

Примерный круг проблем:

1. В чем проявляется материнский подвиг?
2. В чем заключается сила материнской любви?
2. Какова роль нравственных ориентиров в жизни человека?
3. Что такое честь?
4. В чем заключается истинная смелость?
5. В чем заключается нравственный выбор?
6. Чем руководствуется человек, делая нравственный выбор?

Сочинение ЕГЭ 2021 на 25 баллов по тексту Ю.Я. Яковлева о нравственном выборе. «У нас с сыном глаза серые, с едва заметными крапинками».

В течение жизни человек часто сталкивается с нравственным выбором. Как же стоит поступать в этот момент? Такой вопрос задает Юрий Яковлевич Яковлев в предложенном для анализа тексте.

Рассуждая о данной проблеме, автор рассказывает историю женщины, сына которой приговорили к казни за убийство часового. Она решилась «умолять» коменданта, который мог отменить принятое решение. В этот момент мужчина оказался перед нравственным выбором, «от которого … зависела жизнь» сына учительницы. Он «колебался», но все-таки понял тяжелое положение матери, ребенка которой скоро убьют, и принял решение, которое могло спасти жизнь юноше. Тем самым автор показывает, что, совершая нравственный выбор, необходимо оставаться человеком, понимать положение других людей.

Однако и главная героиня оказалась, как пишет автор, «на грани страшного предательства». Учительница поняла, что, спасая сына, она предает и самого юношу, и его товарищей, которые были ее учениками: «я вдруг почувствовала, что все четверо одинаково дороги мне, близость смерти уравняла их в моем сердце». И вместо того, чтобы признать своего сына, она сказала: «Они все мои сыновья». Поступок главной героини показывает, что в ситуации нравственного выбора решение, которое кажется единственно верным, может оказаться ошибочным. В такие моменты и проявляется нравственность человека.

Эти примеры дополняют друг друга и показывают всю тяжесть принятия решений в нравственных вопросах.

Авторская позиция такова: насколько бы тяжелым ни был выбор, важно принимать во внимание все, что связано с ним, и в первую очередь быть человеком. Этим и необходимо руководствоваться в таких ситуациях.

Действительно, нельзя не согласиться с автором. Нравственный выбор всегда подразумевает принятие сложного решения. Но оно никогда не будет верным для всех. Это связано с тем, что у людей разные взгляды на те или иные вопросы нравственности. Этим же и вызвана вся тяжесть принятия таких решений, ведь не все может оказаться допустимым для других людей. Поэтому необходимо принимать во внимание все, что связано с данной ситуацией. В этом случае принятое решение может быть верным для максимального количества людей.

Таким образом, все в жизни сталкиваются с нравственным выбором, но не каждый человек способен принять верное для себя решение.

Автор сочинения: Вероника Поздеева

Тяжёлая кровь.

В этом произведении Юрия Яковлевича Яковлева, действие происходит во время Великой Отечественной войны. Четверо школьников арестованы за попытку поджога лесопилки. Среди них и сын местной учительницы. Учительница, хочет спасти сына и просит коменданта о его помиловании. Комендант соглашается.

Когда учительница приходит к месту расстрела и видит там всех четверых мальчиков, перед ней встаёт непростой нравственный выбор. Угроза смерти, уравнивает в её душе всех мальчиков и она понимает, что спасая своего мальчика, она совершает предательство по отношению к трём другим. А главное, мать понимает, что спасая своего сына, она предаёт его. Именно поэтому, она говорит, что они все её дети.

Когда позже, уже в партизанском отряде, арестованный комендант Мейер, спрашивает её о причинах её поступка, он не может понять, что бередит её незаживающую рану.

Главные герои этого драматического рассказа — Учительница, не смогшая преодолеть нравственный барьер.

Сын учительницы и его трое одноклассников, участвующих в поджоге лесопилки.

Комендант Мейер, не понявший истинный смысл решения матери.

Рассказ Яковлева заставляет задуматься о ценностях жизни и смерти и о месте нравственного выбора в жизни каждого человека.

Юрий Яковлев
ТЯЖЕЛАЯ КРОВЬ

У нас с сыном глаза серые, с едва заметными крапинками. В ясный летний день от травы и листьев крапинки становятся заметнее и глаза зеленеют. В пасмурные дни глаза серые — крапинки пропадают совсем. У сына припухшие веки, а ресницы редкие, острые, как обойные гвоздики. Смотрит он исподлобья, потому что у него привычка слегка наклонять голову вперед, как бы желая коснуться подбородком ямочки между ключиц.

Глаза сына смотрят на меня, хотя самого его давно нет рядом. И вот уже сколько лет я всматриваюсь в них, хочу прочесть ответ на вопрос, мучающий меня всю жизнь, начиная с того далекого страшного дня.

В отличие от других дней моей жизни этот не затерялся во времени, не отстал в дороге — он всегда рядом, как вчерашний день. Его краски четко стоят у меня перед глазами. Звуки не замерли. Каждое слово, крик, выстрел, шелест травы, хруст гравия под сапогами, трель какой-то маленькой пичуги звучат во мне. Этот день неизмеримо больше всех остальных, он стоит за моей спиной, прирос к моей спине, как тяжелый уродливый горб. Я чувствую его, как свои руки, лицо, плечи, грудь. Он болит. И снова — в который раз! — я напряженно всматриваюсь в глаза сына и силюсь прочесть, что застыло в них: горькое недоумение или понимание, упрек или прощение? Я подхожу к зеркалу — глаза сына смотрят на меня виновато, хотя они ни в чем не виноваты. Постойте! Это не его глаза. Это мои. Это они смотрят виновато. Я надеялась увидеть его глаза, а увидела свои собственные…

Когда я возвращаюсь в тот день, меня оглушает звенящий визг лесопилки. Лесопилка работала у нас в городе и до прихода фашистов. Но мы не замечали ее, привыкли к ней, как к дробной поступи проходящих поездов. Когда звуки мирного города умолкали, визг лесопилки обнажался. Казалось, немцы только и делали, что пилили.

Сперва мой сын говорил:

— Лесопилка не дает мне спать.

Потом он стал говорить:

— Лесопилка не дает мне жить.

Она не давала ему жить, хотя он работал на этой лесопилке и получал за это хлеб.

И еще появилось совершенно новое гадливое ощущение, которое возникло при встрече с гитлеровцами. Что-то среднее между отвращением и страхом. Оно проходило по телу тупой, знобящей волной, как бывает, когда ненароком наступишь на змею.

Однажды мой сын вернулся с работы и сказал:

— Неужели так будет всю жизнь?

Я сказала:

— Когда кончится война, все будет по-прежнему.

Он покраснел и еле сдержал свое раздражение.

— Когда кончится война?! Ведь бывали в истории столетние войны. Было татарское иго — триста лет! Так, мама, и жизни не хватит ждать, пока она кончится.

Через несколько дней он сказал:

— Так невозможно жить. Мы совсем не приспособлены к такой жизни… Меня сегодня толкнул солдат. Я сжал кулаки и так побледнел, что он испугался. Он подумал, что я на него брошусь, и сорвал с плеча винтовку.

Рассказ сына очень встревожил меня. Я сказала:

— Будь осторожен, сынок. Там, где наготове оружие, надо быть осторожным.

— Знаешь, мама, — сказал он, — я боюсь, что в другой раз не смогу сдержаться. Видимо, помимо обычной воли, у человека есть высшая, которая не слушается ни страха, ни разума.

— Надо сдерживаться, чтоб жить.

— Так жить не хочется. Неужели ты этого не понимаешь, мама?

Я промолчала. Я все понимала, но не хотела разжигать того огня, который мог сжечь его самого.

Однажды мы шли с ним по городу. У базара на длинной скамейке сидело человек пятнадцать солдат. Вытянув ноги, они грелись на солнышке и перебрасывались словечками. Когда мы проходили мимо, гитлеровцы бесстыдно уставились на меня. Я почувствовала на себе липкое прикосновение их взглядов. Сына передернуло. Он сильно сжал мою руку и долго шел молча. Потом спросил:

— Мама, ты могла бы убить человека?

— Господь с тобой! — Я испуганно посмотрела на сына. Его спокойствие испугало меня. И я спросила: — А ты мог бы?

Он ответил:

— Нет! Человека нет, но фашиста…

В нем что-то созревало. Проходила какая-то скрытая работа. Что-то погибало, что-то рождалось. Он готовил себя к страшному и неизбежному.

— Я прошу тебя, мой мальчик… Освободись от этого.

Он опустил голову.

— Ты не знаешь еще, что такое опьянение кровью, — продолжала я. Вокруг слишком много легкой крови.

— Что такое легкая кровь? — спросил он.

— Безнаказанная… Сперва человек страшится ее. Потом становится к ней равнодушным. Потом входит в раж и начинает пьянеть от крови.

— Как тигр?

— Может быть, пострашней тигра. В человеке просыпается существо, разумно жаждущее крови, двуногий тигр — фашист.

— Я понял тебя, мама. Я это чувствовал, но не мог понять. Теперь я понял — их надо убивать, как тигров-людоедов. В Индии на тигров, отведавших человеческой крови, идут целыми селениями.

Я испугалась его слов. Сама не желая того, я навела сына на мысль, от которой хотела его уберечь. Мне стало не по себе. Я попробовала дать отбой — ничего не вышло с отбоем.

В последний раз, уходя на лесопилку, он сказал:

— Я, может быть, задержусь, ты не волнуйся.

— Где ты задержишься?

— На работе, — ответил он.

Он был спокоен. И я решила, что он спокоен потому, что не с чего волноваться. Но он уже не принадлежал мне. Полностью и безраздельно принадлежал он новому, страшному делу. И уже не могло быть ни отступления, ни перемены намерений.

Я этого не поняла. Не почувствовала. А если бы поняла? Что бы я сделала? Преградила бы ему дорогу?

Когда визг лесопилки неожиданно оборвался и стало непривычно тихо и покойно, я почувствовала что-то недоброе. Смутная догадка подсказала мне, что происшедшее связано с моим сыном. Я побежала на лесопилку. Над ней стоял дым. Тревожно алели пожарные машины. Лесопилка была оцеплена солдатами. Я подошла к воротам, сказала, что у меня там работает сын. Мне ответили, что там сейчас никто не работает. Где же все? Одних арестовали, других разогнали по домам. Лесопилка не работает. Произошла авария.

Наверное, сына прогнали домой и мы разминулись с ним. Так я подумала и побежала обратно. Дома его не оказалось. Я стала ждать. Остаток дня. Вечер. Ночь. Весь огромный мир уплотнился, сузился. В эту ночь не существовало ни мужа, ушедшего на фронт в первый день войны, ни школы, где я работала, ни моих учеников, не было ни сна, ни голода — только сын в фокусе всего моего существа.

Не знаю, как я дождалась утра, сколько раз выбегала за ворота, прислушивалась: не зазвучат ли вдалеке его шаги. Город спал. Как ночная, бессонная птица, металась я и ждала, когда пройдет комендантский час и можно будет бежать ему на помощь, а когда я наконец очутилась в комендатуре, мне сказали:

— Ваш сын приговорен к казни.

Я прислонилась к стене. Потом собралась с силами.

— Можно мне видеть коменданта?

Меня пропустили. Комендант сидел на табуретке. На нем был только один сапог. Другой он держал в руке и придирчиво осматривал.

Комендант, вероятно, страдал лихорадкой, потому что его лицо было желтым и на нем проступали следы недосыпания и усталости. Под глазами начинали вырисовываться темные мешки. Выпуклый лоб, глаза слегка навыкате.

— Пожалуйста, — сказал он, — садитесь.

И отшвырнул в сторону сапог.

— Мне все время кажется, что у меня в сапоге гвоздь. Но никакого гвоздя нет. Болит старая рана.

— Вы были ранены? — пытаясь быть участливой, спросила я.

— В Испании, — ответил он. — Позорное ранение, в пятку. Смешно, не правда ли?

Его лицо как-то искривилось в улыбке. Но я не ответила на его улыбку то ли от волнения, то ли опасаясь обидеть его. Я спросила:

— Болит?

— Нет, не болит. Но все время кажется, что я наступаю на гвоздь. Солдатские раны на войне лучше всего врачует смерть, — вздохнул он. — От скольких неприятностей избавляет она солдата.

— Разве вы не хотите жить? — спросила я.

— Хочу. Но меня никто не спрашивает об этом. Мне никто не предлагает выбора. Вчера ваши партизаны застрелили нашего солдата. Он тоже не хотел умирать, но его никто не спрашивал. У него не было выбора. Что вы на это скажете?

— Ни одна мать никогда не смирится со смертью, — сказала я.

— Наши матери далеко, — он вздохнул. — Расстояние и время смягчают удар.

Я покачала головой. Комендант поднялся, сделал несколько шагов, прислушиваясь к своей боли. Его ни разу не кольнуло.

— Когда хожу босиком — все в порядке, — сказал он. — Стоит надеть сапог — колет. И никакого гвоздя нет. — Он вдруг остановился, поднял на меня глаза и спросил: — У вас ко мне дело, госпожа учительница?

Я испуганно посмотрела на него и прошептала:

— Я пришла умолять вас о моем сыне!

— Умолять? О сыне? Ему надо помочь?

— Он приговорен к казни.

Мейер вытер лоб ладонью.

— Он работал на лесопилке…

— Ах, лесопилка! — Он как бы вспомнил о лесопилке. — И ваш сын… Понимаю, понимаю…

Я не могла взять в толк — издевается он надо мной или сочувствует. Хотела думать, что он сочувствует. Смотрела на него глазами, полными слез.

— Эти глупые, неразумные мальчишки убили часового, — после недолгого молчания сказал комендант.

— Я отдаю себе отчет, насколько это вам сложно, немыслимо трудно, заговорила я. — Но умоляю вас войти в мое положение.

— Понимаю, — сказал он и как бы ушел в себя.

Я поверила, что он сочувствует мне, ищет выхода. И чтобы он самостоятельно не пришел к отрицательному решению, я заговорила:

— Ваша мать жива?

— Моя матушка? — Он слегка посветлел. — Моя матушка?

По-немецки это звучало «мейн муттерхен».

— Она служит в госпитале в Дюссельдорфе. Старшей фельдшерицей. Вы знаете, — комендант оживился, — она чем-то похожа на вас, хотя вы значительно моложе.

— Все матери похожи друг на друга.

— Совершенно верно, — он как бы перенесся в далекий Дюссельдорф, в родной дом, к своей муттерхен. — Ей со мной тоже досталось, когда я был школьником. Интересно, если бы моей матери сказали, что ее сын убил вражеского часового, сжег лесопильный завод и приговорен к казни, что бы она сделала?

Я молчала, давая ему возможность прийти самому к выводу, который невольно напрашивался.

— Она бы пришла к русскому коменданту просить за меня. Не правда ли?

— Я в этом глубоко убеждена.

— И какое решение принял бы русский комендант? Вы думаете, он бы помиловал сына моей матери?

— Не знаю, — тихо сказала я. — У русских плохо развито чувство мести.

Комендант испытующе взглянул на меня.

— Вы уклоняетесь от прямого ответа. А сами ждете от меня ответа вполне определенного.

Я подняла глаза на коменданта. Сейчас что-то должно в нем произойти, привести его к решению, от которого зависела жизнь моего сына. Он медлил: то ли сам колебался, то ли испытывал меня.

Потом он сказал:

— Одного часового убили четверо юношей… Это вполне могли сделать и трое. Не правда ли?

— Правда, — отозвалась я.

— А один мог быть задержан случайно. Могло ведь так случиться?

— Могло, — с готовностью подтвердила я.

На меня нашло материнское ослепление. Никого вокруг не существовало. Только мой сын. И для того чтоб он был, я готова была на любое признание, на любой поступок. Пропала гордость. Обязанности перед близкими людьми. Только бы он жил! В надежде выиграть, я играла с Мейером в игру, которую он мне предложил.

Комендант покосился на часы и сказал:

— Вам придется поторопиться, госпожа учительница, казнь произойдет через пятнадцать минут.

— Куда мне бежать?

— Бежать не нужно. Вас довезут на автомобиле. Тут недалеко. Километра полтора. — Он крикнул: — Рехт!

Появился длинный, худой Рехт. Получил распоряжение. Я пошла за ним, даже забыв поблагодарить господина Мейера. Мне казалось, что Рехт идет очень медленно, и все время хотелось потянуть его за рукав, но я боялась испортить дело.

Жаркая, слепящая радость обволокла меня. Я спасла сына!

Мальчики стояли у освещенной солнцем кирпичной стены. Их было четверо. Все четверо — мои ученики. Они были такими, какими я привыкла их видеть всегда. Только неестественно бледны, словно припекающие лучи не касались их, а скользили мимо. И со стороны казалось, что четверо ребят загорают на солнце.

Машина остановилась. Я нетерпеливо спрыгнула на землю. Вслед за мной, согнувшись вдвое, из машины выбрался длинноногий Рехт. Он распрямился и крикнул:

— Сын госпожи учительницы может отойти от стены! Который из вас сын госпожи учительницы?

Мой сын не шелохнулся. Он стоял неподвижно, как будто команда Рехта его не касалась. Тогда я сделала еще несколько шагов и встретилась взглядом с Кирюшей.

Его карие глаза смотрели на меня пристально и печально. В них светилась какая-то неистребимая детская доверчивость, обращенная ко мне. Я почувствовала, что ему хочется взять меня за руку — тогда ничего не будет страшно.

Кирюша сильно заикался, и я любила его больше остальных учеников, как мать любит больше хворого ребенка. Я любила его за беспомощность и всячески старалась облегчить его участь. Кирюша всегда держался около меня — так он чувствовал себя уверенней.

Однажды он взял меня за руку и повел в дальний угол школьного сада: он боялся, что его услышат. Кирюша долго не решался заговорить. Краснел, отворачивал голову.

Я сказала:

— Повернись!

Он через силу повернулся ко мне и сказал одними губами:

— Я должен умереть!

— Почему ты должен умереть?

— Потому что я люблю… ее.

— Любят не для того, чтоб умирать, — сказала я.

— Но я должен умереть. Я не могу ей даже сказать… слово.

Кирюша отвернулся.

— Хочешь, я ей скажу?

Он решительно замотал головой.

— Почему же, Кирюша?

— Зачем ей заика, если она такая прекрасная, — ответили мне Кирюшины губы.

Я не стала расспрашивать Кирюшу о предмете его любви. Я давно догадывалась.

— Если не умереть, то уехать, — примирительно сказал он.

— Куда ты уедешь?

— Все равно куда. Страна большая. Понимаете, она смеется надо мной. Я сказал ей: «Приходи к мосту. Мне надо с тобой поговорить».

«Поговорим здесь».

«Нет. Приходи к мосту».

Я ждал ее полчаса на мосту. Она пришла и говорит:

«Что ты мне хотел сказать?»

Я молчал. Я не то что заикаться, говорить не мог. Тогда она сказала:

«Говори, а то я уйду. Мне некогда».

Ей было некогда, а я совсем растерялся. Хотел сказать, что она самая прекрасная в мире, а получилось так: «Ты мне нравишься… Давай с тобой дружить».

«Мы и так с тобой дружим».

Мы, конечно, с ней дружили, но не так. Я сказал:

«Я прочитаю тебе стихи!»

Она очень удивилась, но сказала:

«Читай».

«Сейчас прочитаю».

И тут, как назло, я забыл все до последней строчки.

«Читай, читай!»

Я молчу. Тогда она вдруг обиделась:

«Ты решил подшутить надо мной?»

«Нет».

«Ну, я пошла. Ты решил тридцать четвертую задачу?»

И она убежала. Что мне делать? Она ничего не поняла.

— Не вешай голову, Кирюша, — сказала я. — Придет время, и она поймет тебя.

И когда у кирпичной стены наши глаза встретились, что-то дрогнуло во мне и смутная мысль обожгла меня: не предаю ли я сейчас Кирюшу? Я опустила глаза, и когда подняла их снова то встретилась взглядом с Дубком.

Его фамилия была Дубок, и все звали его не по имени, а по фамилии, потому что он больше походил на прозвище: он был маленьким, плотным, упрямым. И на лбу у него было две выпуклости, как у бычка, у которого прорезаются рожки.

Этот Дубок жил в атмосфере подвигов, которую сам для себя постоянно создавал, разогревая свое легкое воспламеняющееся воображение. Однажды, еще в младшем классе, он остановил курьерский поезд. В те годы часто писали о пионерах, которые, заметив неисправность путей, останавливали поезда. Так вот Дубок стал ходить по путям и придирчиво осматривать шпалы, рельсы, стыки. И однажды ему показалось, что шпала треснула. Ему показалось, но он сорвал с себя красный галстук и побежал навстречу поезду. И остановил.

Машинист спрыгнул на землю.

— Что случилось?

— Шпала треснула, — радостно ответил Дубок.

— Покажи! — мрачно потребовал машинист.

— Идемте, покажу…

И они пошли. И надо же было случиться, что Дубок никак не мог найти треснувшую шпалу. Его пионерский подвиг кончился тем, что он получил хорошую затрещину и полетел в кювет. А курьерский промчался мимо.

Однако это происшествие не охладило его пыл. В седьмом классе он попытался прыгнуть с парашютной вышки. Его прогнали. «Пошел отсюда, пузатая мелочь»!

«Пузатая мелочь» пришел в парк ночью. Когда никого не было. По скользким от росы перекладинам забрался на вышку. Натянул на себя лямки парашюта и прыгнул. Но парашют был застопорен, и ночной прыжок не удался. Дубок повис между небом и землей. Так он провисел всю ночь. Но на помощь не звал. Терпел. Да и звать-то было некого в пустом ночном парке.

Утром его сняли. Опять дали по шее и привели в школу. Меня вызвали к директору. Дубок стоял перед директорским столом, как на знаменитой картине Иогансона «Допрос коммуниста». Директор сердился. Дубок слушал, наклонив упрямый бычий лоб. И вдруг он сказал:

— А Валерий Чкалов пролетел в Ленинграде под мостом.

Директор ударил кулаком по столу.

— Так то был Валерий Чкалов!

Дубок покачал головой:

— Тогда он не был Валерием Чкаловым. Был просто молодой летчик. И ему попало.

— И тебе попадет.

— Я знаю, — спокойно сказал Дубок. — И Валерий Чкалов тоже знал. Подвиги всегда совершаются не по правилам… Нет такого правила, чтоб человек шел на верную смерть.

Директор вдруг перестал шуметь. Он прошелся по кабинету, потом остановился перед Дубком и неожиданно сказал:

— А ты силен, мужик! — Директор улыбнулся. — Я в детстве тоже прыгал. С тополя.

— Получилось? — деловито спросил Дубок.

— Повис на штанах. Вроде тебя, — как равному, ответил директор.

У кирпичной стены, перед лицом близкой смерти эта сила продолжала жить. Она не была сломлена и передавалась товарищам. И пока я смотрела в его глаза, она передавалась и мне. Мне казалось, что он своим долгим сильным взглядом спрашивает меня: «Что делать?» И если я отдам приказ, он исполнит его, не дрогнув. Он ждал моего сигнала. Но какой сигнал я могла подать, если за моей спиной стояло полдюжины фашистов с автоматами, прижатыми к животу?

Я отвела глаза и встретилась взглядом с Мишей. Мне показалось, что он смотрит на меня рассеянно. Его темные глаза не горели волнением, а были заняты никому, кроме него самого, не интересными мыслями. Но я-то знала, что за этим скрывается. Он и на уроках как бы отсутствовал, где-то пропадал вдали от класса, но стоило его неожиданно спросить, и он отвечал впопад; оказывается слушал урок с завидным вниманием. Я долго не могла понять его. Он представлялся отчужденным, недоверчивым. Я одно время думала, что он недолюбливает меня.

Но однажды поздним вечером в дом постучали. Открыла дверь. На пороге стоял Миша. Пальто нараспашку, кепка надвинута на глаза. На ремне через плечо кожаный футляр. Я решила, что он пришел с ружьем.

— Что тебе, Миша? — спросила я.

Он стоял на пороге, не решаясь войти в дом.

— У тебя что-нибудь случилось?

Он продолжал стоять молча.

— Почему ты не идешь домой?

— У меня нет дома, — ответил Миша.

— Как нет дома? Куда он делся? Может быть, ты поссорился с отцом и тебя…

Он перехватил мою мысль и сказал:

— Меня никто не прогонял из дома. Я сам ушел. Потому что у меня теперь нет дома.

— Подумай об отце, — сказала я.

— Я думаю о маме. Я пять лет живу без мамы и все думаю о ней. Мне кажется, она уехала далеко-далеко, но когда-нибудь вернется… Она вернется, а на ее постели спит мачеха.

— Миша!

— Отец сказал, чтоб я называл мачеху мамой… Она вернется, а в доме другая мама.

Тогда я сказала:

— Оставайся у меня.

Он первый раз в жизни посмотрел на меня дружелюбно.

— Я пробуду недолго. Скоро уйду. Мне страшно одному дома.

— Как же ты будешь жить? — спросила я его.

И тут он снял с плеч кожаный чехол и достал оттуда не ружье, а скрипку.

Я очень удивилась: не знала, что он играет на скрипке.

— Буду играть на свадьбах… Мой дедушка был бродячим скрипачом. Он говорил: «Пока поет скрипка, с голоду не помрем!» С этой скрипкой я не пропаду, как вы думаете?

— Ты будешь жить у меня, — твердо сказала я.

Он покачал головой, поднял старенькую скрипку и прижался к ней щекой, как прижимаются к плечу матери. Потом закрыл глаза и заиграл.

Я заметила, что мой сын проснулся и стоит в дверях. Он никогда особенно не любил музыку. Но сейчас он слушал внимательно, как слушают интересный рассказ.

Миша вдруг перестал играть и не то мне, не то самому себе тихо сказал:

— Когда ее не было, у меня был отец. А теперь ни отца, ни матери… Дом сгорел… Остались одни головешки.

В этой маленькой героической шеренге, застывшей у кирпичной стены в ожидании своего последнего часа, мой сын был крайним справа. Он по привычке опустил голову и смотрел исподлобья куда-то в сторону. Я почувствовала — он боялся встретиться со мной взглядом, чтобы не проявить слабость. Его веки слегка вздрагивали. Глаза смотрели виновато. Перед кем он чувствовал вину? Передо мной или перед самим собой? Но, может быть, никакой вины в его взгляде не было и то, что я принимала за вину, было печалью расставания?

Он знал, что сейчас его жизнь находится в моих руках. Стоит мне кивнуть — «вот мой сын», — и не будет кирпичной стены, не будет фашистов с автоматами, не будет удушающего ожидания смерти.

— Госпожа учительница, пора, — сказал длинный Рехт. — Вы задерживаете казнь… Может быть, здесь нет вашего сына?

Я вздрогнула. По сердцу рванула мысль: я нахожусь на грани страшного предательства. Спасая сына, я одновременно предаю его. Предаю его, и Кирюшу, и отчаянного Дубка, и осиротевшего Мишу. Умирать всегда тяжело. Но куда тяжелее расставаться с жизнью, если тебя предал близкий человек…

Я вдруг почувствовала, что все четверо одинаково дороги мне близость смерти уравняла их в моем сердце.

— Госпожа учительница!.. Берите любого и уходите. Слышите?

Слова Рехта, как пули, просвистели над моим ухом. Я взглянула на сына. Кирпичная стена показалась мне сложенной из детских кубиков. А его я увидела совсем маленьким. В кроватке с сеточкой. Его мучила корь. Он метался в жару. Но почему-то не тянулся ко мне, а забился в уголок, чтобы там перестрадать в гордом одиночестве. Он и сейчас не звал меня на помощь.

Длинный Рехт положил мне руку на плечо. Я повернулась и сказала:

— Они все мои сыновья.

И сразу пришло в движение безжалостное время, которое я на несколько минут задержала: зазвучали команды, послышался лязг оружия, захрустел под сапогами гравий, тонко засвиристела какая-то пичуга. В последний раз подняла глаза. Все четверо смотрели на меня. Все четверо были спокойны.

Больше я ничего не видела и не слышала. Когда же мир вернулся ко мне, впереди алела кирпичная стена. Но мальчиков уже не было. Как будто все кончилось и они ушли.

И тогда я бросилась к своему сыну. Смерть дала мне запоздалое право открыть врагам, кто мой сын.

Два солдата подняли меня с земли, и я увидела Мейера. Он стоял рядом и широко раскрытыми, непонимающими глазами смотрел на меня.

— Госпожа учительница! Что вы наделали! Вы убили своего сына! Это выше моего понимания.

Я ничего не сказала ему. Побрела прочь.

Я встретилась с комендантом нашего небольшого города Мейером спустя год. Его привели ко мне в партизанский отряд. Я сама допрашивала его. Увидев меня, он заволновался — то ли испугался, то ли обрадовался нашей встрече.

— Госпожа учительница! Здравствуйте! Какая удивительная судьба, госпожа учительница… Я могу надеяться, что вы помните, как я отнесся к вашей просьбе о помиловании.

Я смотрела на него, а видела кирпичную стену и моих мальчиков.

— Ведь вы сами отказались, — пробормотал комендант, — я пленный, я не смею задавать вопросы, но я прошу разрешения задать вам один вопрос.

Я кивнула головой.

— Почему вы отказались от помилования? Может быть, ваш сын отказался?

Стена по-прежнему стояла передо мной, но мальчиков уже не было.

Я силилась собраться с мыслями, взять себя в руки. Этот немец сорвал бинт с моей незажившей раны. Но я не могла допустить, чтобы он почувствовал мою слабость.

— Вы знаете, какая между нами разница? — через силу спросила я.

— Яволь! Конечно!

Он торопился с ответом. Я покачала головой.

— Нет, вы не знаете. Мы защищаем родную землю и проливаем тяжелую кровь. Для матери нет тяжелее крови, чем кровь сына. Я пролила ее…

У моего сына глаза серые, с едва заметными зелеными крапинками. В ясный летний день от травы и листьев глаза становятся зелеными… Мое горе — как незаживающая рана — я чувствую ее каждый день. Рядом со мной кирпичная стена и четверо мальчиков. Мой сын в шеренге крайний справа. Его глаза смотрят на меня, и я всматриваюсь в них, силясь прочесть, что застыло в них в тот последний миг: недоумение или понимание, упрек или прощение?

— Эти глупые, неразумные мальчишки убили часового, — после недолгого молчания сказал комендант.

— Я отдаю себе отчет, насколько это вам сложно, немыслимо трудно, заговорила я. — Но умоляю вас войти в мое положение.

— Понимаю, — сказал он и как бы ушел в себя.

Я поверила, что он сочувствует мне, ищет выхода. И чтобы он самостоятельно не пришел к отрицательному решению, я заговорила:

— Ваша мать жива?

— Моя матушка? — Он слегка посветлел. — Моя матушка?

По-немецки это звучало «мейн муттерхен».

— Она служит в госпитале в Дюссельдорфе. Старшей фельдшерицей. Вы знаете, — комендант оживился, — она чем-то похожа на вас, хотя вы значительно моложе.

— Все матери похожи друг на друга.

— Совершенно верно, — он как бы перенесся в далекий Дюссельдорф, в родной дом, к своей муттерхен. — Ей со мной тоже досталось, когда я был школьником. Интересно, если бы моей матери сказали, что ее сын убил вражеского часового, сжег лесопильный завод и приговорен к казни, что бы она сделала?

Я молчала, давая ему возможность прийти самому к выводу, который невольно напрашивался.

— Она бы пришла к русскому коменданту просить за меня. Не правда ли?

— Я в этом глубоко убеждена.

— И какое решение принял бы русский комендант? Вы думаете, он бы помиловал сына моей матери?

— Не знаю, — тихо сказала я. — У русских плохо развито чувство мести.

Комендант испытующе взглянул на меня.

— Вы уклоняетесь от прямого ответа. А сами ждете от меня ответа вполне определенного.

Я подняла глаза на коменданта. Сейчас что-то должно в нем произойти, привести его к решению, от которого зависела жизнь моего сына. Он медлил: то ли сам колебался, то ли испытывал меня.

Потом он сказал:

— Одного часового убили четверо юношей… Это вполне могли сделать и трое. Не правда ли?

— Правда, — отозвалась я.

— А один мог быть задержан случайно. Могло ведь так случиться?

— Могло, — с готовностью подтвердила я.

На меня нашло материнское ослепление. Никого вокруг не существовало. Только мой сын. И для того чтоб он был, я готова была на любое признание, на любой поступок. Пропала гордость. Обязанности перед близкими людьми. Только бы он жил! В надежде выиграть, я играла с Мейером в игру, которую он мне предложил.

Комендант покосился на часы и сказал:

— Вам придется поторопиться, госпожа учительница, казнь произойдет через пятнадцать минут.

— Куда мне бежать?

— Бежать не нужно. Вас довезут на автомобиле. Тут недалеко. Километра полтора. — Он крикнул: — Рехт!

Появился длинный, худой Рехт. Получил распоряжение. Я пошла за ним, даже забыв поблагодарить господина Мейера. Мне казалось, что Рехт идет очень медленно, и все время хотелось потянуть его за рукав, но я боялась испортить дело.

Жаркая, слепящая радость обволокла меня. Я спасла сына!

Мальчики стояли у освещенной солнцем кирпичной стены. Их было четверо. Все четверо — мои ученики. Они были такими, какими я привыкла их видеть всегда. Только неестественно бледны, словно припекающие лучи не касались их, а скользили мимо. И со стороны казалось, что четверо ребят загорают на солнце.

Машина остановилась. Я нетерпеливо спрыгнула на землю. Вслед за мной, согнувшись вдвое, из машины выбрался длинноногий Рехт. Он распрямился и крикнул:

— Сын госпожи учительницы может отойти от стены! Который из вас сын госпожи учительницы?

Мой сын не шелохнулся. Он стоял неподвижно, как будто команда Рехта его не касалась. Тогда я сделала еще несколько шагов и встретилась взглядом с Кирюшей.

Его карие глаза смотрели на меня пристально и печально. В них светилась какая-то неистребимая детская доверчивость, обращенная ко мне. Я почувствовала, что ему хочется взять меня за руку — тогда ничего не будет страшно.

Кирюша сильно заикался, и я любила его больше остальных учеников, как мать любит больше хворого ребенка. Я любила его за беспомощность и всячески старалась облегчить его участь. Кирюша всегда держался около меня — так он чувствовал себя уверенней.

Однажды он взял меня за руку и повел в дальний угол школьного сада: он боялся, что его услышат. Кирюша долго не решался заговорить. Краснел, отворачивал голову.

Я сказала:

— Повернись!

Он через силу повернулся ко мне и сказал одними губами:

— Я должен умереть!

— Почему ты должен умереть?

— Потому что я люблю… ее.

— Любят не для того, чтоб умирать, — сказала я.

— Но я должен умереть. Я не могу ей даже сказать… слово.

Читать дальше

Автор книги: Юрий Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Яковлев Юрий
Тяжелая кровь

Юрий Яковлевич ЯКОВЛЕВ

Тяжелая кровь

У нас с сыном глаза серые, с едва заметными крапинками. В ясный летний день от травы и листьев крапинки становятся заметнее и глаза зеленеют. В пасмурные дни глаза серые – крапинки пропадают совсем. У сына припухшие веки, а ресницы редкие, острые, как обойные гвоздики. Смотрит он исподлобья, потому что у него привычка слегка наклонять голову вперед, как бы желая коснуться подбородком ямочки между ключиц.

Глаза сына смотрят на меня, хотя самого его давно нет рядом. И вот уже сколько лет я всматриваюсь в них, хочу прочесть ответ на вопрос, мучающий меня всю жизнь, начиная с того далекого страшного дня.

В отличие от других дней моей жизни этот не затерялся во времени, не отстал в дороге – он всегда рядом, как вчерашний день. Его краски четко стоят у меня перед глазами. Звуки не замерли. Каждое слово, крик, выстрел, шелест травы, хруст гравия под сапогами, трель какой-то маленькой пичуги звучат во мне. Этот день неизмеримо больше всех остальных, он стоит за моей спиной, прирос к моей спине, как тяжелый уродливый горб. Я чувствую его, как свои руки, лицо, плечи, грудь. Он болит. И снова – в который раз! – я напряженно всматриваюсь в глаза сына и силюсь прочесть, что застыло в них: горькое недоумение или понимание, упрек или прощение? Я подхожу к зеркалу – глаза сына смотрят на меня виновато, хотя они ни в чем не виноваты. Постойте! Это не его глаза. Это мои. Это они смотрят виновато. Я надеялась увидеть его глаза, а увидела свои собственные…

Когда я возвращаюсь в тот день, меня оглушает звенящий визг лесопилки. Лесопилка работала у нас в городе и до прихода фашистов. Но мы не замечали ее, привыкли к ней, как к дробной поступи проходящих поездов. Когда звуки мирного города умолкали, визг лесопилки обнажался. Казалось, немцы только и делали, что пилили.

Сперва мой сын говорил:

– Лесопилка не дает мне спать.

Потом он стал говорить:

– Лесопилка не дает мне жить.

Она не давала ему жить, хотя он работал на этой лесопилке и получал за это хлеб.

И еще появилось совершенно новое гадливое ощущение, которое возникло при встрече с гитлеровцами. Что-то среднее между отвращением и страхом. Оно проходило по телу тупой, знобящей волной, как бывает, когда ненароком наступишь на змею.

Однажды мой сын вернулся с работы и сказал:

– Неужели так будет всю жизнь?

Я сказала:

– Когда кончится война, все будет по-прежнему.

Он покраснел и еле сдержал свое раздражение.

– Когда кончится война?! Ведь бывали в истории столетние войны. Было татарское иго – триста лет! Так, мама, и жизни не хватит ждать, пока она кончится.

Через несколько дней он сказал:

– Так невозможно жить. Мы совсем не приспособлены к такой жизни… Меня сегодня толкнул солдат. Я сжал кулаки и так побледнел, что он испугался. Он подумал, что я на него брошусь, и сорвал с плеча винтовку.

Рассказ сына очень встревожил меня. Я сказала:

– Будь осторожен, сынок. Там, где наготове оружие, надо быть осторожным.

– Знаешь, мама, – сказал он, – я боюсь, что в другой раз не смогу сдержаться. Видимо, помимо обычной воли, у человека есть высшая, которая не слушается ни страха, ни разума.

– Надо сдерживаться, чтоб жить.

– Так жить не хочется. Неужели ты этого не понимаешь, мама?

Я промолчала. Я все понимала, но не хотела разжигать того огня, который мог сжечь его самого.

Однажды мы шли с ним по городу. У базара на длинной скамейке сидело человек пятнадцать солдат. Вытянув ноги, они грелись на солнышке и перебрасывались словечками. Когда мы проходили мимо, гитлеровцы бесстыдно уставились на меня. Я почувствовала на себе липкое прикосновение их взглядов. Сына передернуло. Он сильно сжал мою руку и долго шел молча. Потом спросил:

– Мама, ты могла бы убить человека?

– Господь с тобой! – Я испуганно посмотрела на сына. Его спокойствие испугало меня. И я спросила: – А ты мог бы?

Он ответил:

– Нет! Человека нет, но фашиста…

В нем что-то созревало. Проходила какая-то скрытая работа. Что-то погибало, что-то рождалось. Он готовил себя к страшному и неизбежному.

– Я прошу тебя, мой мальчик… Освободись от этого.

Он опустил голову.

– Ты не знаешь еще, что такое опьянение кровью, – продолжала я. Вокруг слишком много легкой крови.

– Что такое легкая кровь? – спросил он.

– Безнаказанная… Сперва человек страшится ее. Потом становится к ней равнодушным. Потом входит в раж и начинает пьянеть от крови.

– Как тигр?

– Может быть, пострашней тигра. В человеке просыпается существо, разумно жаждущее крови, двуногий тигр – фашист.

– Я понял тебя, мама. Я это чувствовал, но не мог понять. Теперь я понял – их надо убивать, как тигров-людоедов. В Индии на тигров, отведавших человеческой крови, идут целыми селениями.

Я испугалась его слов. Сама не желая того, я навела сына на мысль, от которой хотела его уберечь. Мне стало не по себе. Я попробовала дать отбой – ничего не вышло с отбоем.

В последний раз, уходя на лесопилку, он сказал:

– Я, может быть, задержусь, ты не волнуйся.

– Где ты задержишься?

– На работе, – ответил он.

Он был спокоен. И я решила, что он спокоен потому, что не с чего волноваться. Но он уже не принадлежал мне. Полностью и безраздельно принадлежал он новому, страшному делу. И уже не могло быть ни отступления, ни перемены намерений.

Я этого не поняла. Не почувствовала. А если бы поняла? Что бы я сделала? Преградила бы ему дорогу?

Когда визг лесопилки неожиданно оборвался и стало непривычно тихо и покойно, я почувствовала что-то недоброе. Смутная догадка подсказала мне, что происшедшее связано с моим сыном. Я побежала на лесопилку. Над ней стоял дым. Тревожно алели пожарные машины. Лесопилка была оцеплена солдатами. Я подошла к воротам, сказала, что у меня там работает сын. Мне ответили, что там сейчас никто не работает. Где же все? Одних арестовали, других разогнали по домам. Лесопилка не работает. Произошла авария.

Наверное, сына прогнали домой и мы разминулись с ним. Так я подумала и побежала обратно. Дома его не оказалось. Я стала ждать. Остаток дня. Вечер. Ночь. Весь огромный мир уплотнился, сузился. В эту ночь не существовало ни мужа, ушедшего на фронт в первый день войны, ни школы, где я работала, ни моих учеников, не было ни сна, ни голода – только сын в фокусе всего моего существа.

Не знаю, как я дождалась утра, сколько раз выбегала за ворота, прислушивалась: не зазвучат ли вдалеке его шаги. Город спал. Как ночная, бессонная птица, металась я и ждала, когда пройдет комендантский час и можно будет бежать ему на помощь, а когда я наконец очутилась в комендатуре, мне сказали:

– Ваш сын приговорен к казни.

Я прислонилась к стене. Потом собралась с силами.

– Можно мне видеть коменданта?

Меня пропустили. Комендант сидел на табуретке. На нем был только один сапог. Другой он держал в руке и придирчиво осматривал.

Комендант, вероятно, страдал лихорадкой, потому что его лицо было желтым и на нем проступали следы недосыпания и усталости. Под глазами начинали вырисовываться темные мешки. Выпуклый лоб, глаза слегка навыкате.

– Пожалуйста, – сказал он, – садитесь.

И отшвырнул в сторону сапог.

– Мне все время кажется, что у меня в сапоге гвоздь. Но никакого гвоздя нет. Болит старая рана.

– Вы были ранены? – пытаясь быть участливой, спросила я.

– В Испании, – ответил он. – Позорное ранение, в пятку. Смешно, не правда ли?

Его лицо как-то искривилось в улыбке. Но я не ответила на его улыбку то ли от волнения, то ли опасаясь обидеть его. Я спросила:

– Болит?

– Нет, не болит. Но все время кажется, что я наступаю на гвоздь. Солдатские раны на войне лучше всего врачует смерть, – вздохнул он. – От скольких неприятностей избавляет она солдата.

– Разве вы не хотите жить? – спросила я.

– Хочу. Но меня никто не спрашивает об этом. Мне никто не предлагает выбора. Вчера ваши партизаны застрелили нашего солдата. Он тоже не хотел умирать, но его никто не спрашивал. У него не было выбора. Что вы на это скажете?

– Ни одна мать никогда не смирится со смертью, – сказала я.

– Наши матери далеко, – он вздохнул. – Расстояние и время смягчают удар.

Я покачала головой. Комендант поднялся, сделал несколько шагов, прислушиваясь к своей боли. Его ни разу не кольнуло.

– Когда хожу босиком – все в порядке, – сказал он. – Стоит надеть сапог – колет. И никакого гвоздя нет. – Он вдруг остановился, поднял на меня глаза и спросил: – У вас ко мне дело, госпожа учительница?

Я испуганно посмотрела на него и прошептала:

– Я пришла умолять вас о моем сыне!

– Умолять? О сыне? Ему надо помочь?

– Он приговорен к казни.

Мейер вытер лоб ладонью.

– Он работал на лесопилке…

– Ах, лесопилка! – Он как бы вспомнил о лесопилке. – И ваш сын… Понимаю, понимаю…

Я не могла взять в толк – издевается он надо мной или сочувствует. Хотела думать, что он сочувствует. Смотрела на него глазами, полными слез.

– Эти глупые, неразумные мальчишки убили часового, – после недолгого молчания сказал комендант.

– Я отдаю себе отчет, насколько это вам сложно, немыслимо трудно, заговорила я. – Но умоляю вас войти в мое положение.

– Понимаю, – сказал он и как бы ушел в себя.

Я поверила, что он сочувствует мне, ищет выхода. И чтобы он самостоятельно не пришел к отрицательному решению, я заговорила:

– Ваша мать жива?

– Моя матушка? – Он слегка посветлел. – Моя матушка?

По-немецки это звучало «мейн муттерхен».

– Она служит в госпитале в Дюссельдорфе. Старшей фельдшерицей. Вы знаете, – комендант оживился, – она чем-то похожа на вас, хотя вы значительно моложе.

– Все матери похожи друг на друга.

– Совершенно верно, – он как бы перенесся в далекий Дюссельдорф, в родной дом, к своей муттерхен. – Ей со мной тоже досталось, когда я был школьником. Интересно, если бы моей матери сказали, что ее сын убил вражеского часового, сжег лесопильный завод и приговорен к казни, что бы она сделала?

Я молчала, давая ему возможность прийти самому к выводу, который невольно напрашивался.

– Она бы пришла к русскому коменданту просить за меня. Не правда ли?

– Я в этом глубоко убеждена.

– И какое решение принял бы русский комендант? Вы думаете, он бы помиловал сына моей матери?

– Не знаю, – тихо сказала я. – У русских плохо развито чувство мести.

Комендант испытующе взглянул на меня.

– Вы уклоняетесь от прямого ответа. А сами ждете от меня ответа вполне определенного.

Я подняла глаза на коменданта. Сейчас что-то должно в нем произойти, привести его к решению, от которого зависела жизнь моего сына. Он медлил: то ли сам колебался, то ли испытывал меня.

Потом он сказал:

– Одного часового убили четверо юношей… Это вполне могли сделать и трое. Не правда ли?

– Правда, – отозвалась я.

– А один мог быть задержан случайно. Могло ведь так случиться?

– Могло, – с готовностью подтвердила я.

На меня нашло материнское ослепление. Никого вокруг не существовало. Только мой сын. И для того чтоб он был, я готова была на любое признание, на любой поступок. Пропала гордость. Обязанности перед близкими людьми. Только бы он жил! В надежде выиграть, я играла с Мейером в игру, которую он мне предложил.

Комендант покосился на часы и сказал:

– Вам придется поторопиться, госпожа учительница, казнь произойдет через пятнадцать минут.

– Куда мне бежать?

– Бежать не нужно. Вас довезут на автомобиле. Тут недалеко. Километра полтора. – Он крикнул: – Рехт!

Появился длинный, худой Рехт. Получил распоряжение. Я пошла за ним, даже забыв поблагодарить господина Мейера. Мне казалось, что Рехт идет очень медленно, и все время хотелось потянуть его за рукав, но я боялась испортить дело.

Жаркая, слепящая радость обволокла меня. Я спасла сына!

Мальчики стояли у освещенной солнцем кирпичной стены. Их было четверо. Все четверо – мои ученики. Они были такими, какими я привыкла их видеть всегда. Только неестественно бледны, словно припекающие лучи не касались их, а скользили мимо. И со стороны казалось, что четверо ребят загорают на солнце.

Машина остановилась. Я нетерпеливо спрыгнула на землю. Вслед за мной, согнувшись вдвое, из машины выбрался длинноногий Рехт. Он распрямился и крикнул:

– Сын госпожи учительницы может отойти от стены! Который из вас сын госпожи учительницы?

Мой сын не шелохнулся. Он стоял неподвижно, как будто команда Рехта его не касалась. Тогда я сделала еще несколько шагов и встретилась взглядом с Кирюшей.

Его карие глаза смотрели на меня пристально и печально. В них светилась какая-то неистребимая детская доверчивость, обращенная ко мне. Я почувствовала, что ему хочется взять меня за руку – тогда ничего не будет страшно.

Кирюша сильно заикался, и я любила его больше остальных учеников, как мать любит больше хворого ребенка. Я любила его за беспомощность и всячески старалась облегчить его участь. Кирюша всегда держался около меня – так он чувствовал себя уверенней.

Однажды он взял меня за руку и повел в дальний угол школьного сада: он боялся, что его услышат. Кирюша долго не решался заговорить. Краснел, отворачивал голову.

Я сказала:

– Повернись!

Он через силу повернулся ко мне и сказал одними губами:

– Я должен умереть!

– Почему ты должен умереть?

– Потому что я люблю… ее.

– Любят не для того, чтоб умирать, – сказала я.

– Но я должен умереть. Я не могу ей даже сказать… слово.

Кирюша отвернулся.

– Хочешь, я ей скажу?

Он решительно замотал головой.

– Почему же, Кирюша?

– Зачем ей заика, если она такая прекрасная, – ответили мне Кирюшины губы.

Я не стала расспрашивать Кирюшу о предмете его любви. Я давно догадывалась.

– Если не умереть, то уехать, – примирительно сказал он.

– Куда ты уедешь?

– Все равно куда. Страна большая. Понимаете, она смеется надо мной. Я сказал ей: «Приходи к мосту. Мне надо с тобой поговорить».

«Поговорим здесь».

«Нет. Приходи к мосту».

Я ждал ее полчаса на мосту. Она пришла и говорит:

«Что ты мне хотел сказать?»

Я молчал. Я не то что заикаться, говорить не мог. Тогда она сказала:

«Говори, а то я уйду. Мне некогда».

Ей было некогда, а я совсем растерялся. Хотел сказать, что она самая прекрасная в мире, а получилось так: «Ты мне нравишься… Давай с тобой дружить».

«Мы и так с тобой дружим».

Мы, конечно, с ней дружили, но не так. Я сказал:

«Я прочитаю тебе стихи!»

Она очень удивилась, но сказала:

«Читай».

«Сейчас прочитаю».

И тут, как назло, я забыл все до последней строчки.

«Читай, читай!»

Я молчу. Тогда она вдруг обиделась:

«Ты решил подшутить надо мной?»

«Нет».

«Ну, я пошла. Ты решил тридцать четвертую задачу?»

И она убежала. Что мне делать? Она ничего не поняла.

– Не вешай голову, Кирюша, – сказала я. – Придет время, и она поймет тебя.

И когда у кирпичной стены наши глаза встретились, что-то дрогнуло во мне и смутная мысль обожгла меня: не предаю ли я сейчас Кирюшу? Я опустила глаза, и когда подняла их снова то встретилась взглядом с Дубком.

Его фамилия была Дубок, и все звали его не по имени, а по фамилии, потому что он больше походил на прозвище: он был маленьким, плотным, упрямым. И на лбу у него было две выпуклости, как у бычка, у которого прорезаются рожки.

Этот Дубок жил в атмосфере подвигов, которую сам для себя постоянно создавал, разогревая свое легкое воспламеняющееся воображение. Однажды, еще в младшем классе, он остановил курьерский поезд. В те годы часто писали о пионерах, которые, заметив неисправность путей, останавливали поезда. Так вот Дубок стал ходить по путям и придирчиво осматривать шпалы, рельсы, стыки. И однажды ему показалось, что шпала треснула. Ему показалось, но он сорвал с себя красный галстук и побежал навстречу поезду. И остановил.

Машинист спрыгнул на землю.

– Что случилось?

– Шпала треснула, – радостно ответил Дубок.

– Покажи! – мрачно потребовал машинист.

– Идемте, покажу…

И они пошли. И надо же было случиться, что Дубок никак не мог найти треснувшую шпалу. Его пионерский подвиг кончился тем, что он получил хорошую затрещину и полетел в кювет. А курьерский промчался мимо.

Однако это происшествие не охладило его пыл. В седьмом классе он попытался прыгнуть с парашютной вышки. Его прогнали. «Пошел отсюда, пузатая мелочь»!

«Пузатая мелочь» пришел в парк ночью. Когда никого не было. По скользким от росы перекладинам забрался на вышку. Натянул на себя лямки парашюта и прыгнул. Но парашют был застопорен, и ночной прыжок не удался. Дубок повис между небом и землей. Так он провисел всю ночь. Но на помощь не звал. Терпел. Да и звать-то было некого в пустом ночном парке.

Утром его сняли. Опять дали по шее и привели в школу. Меня вызвали к директору. Дубок стоял перед директорским столом, как на знаменитой картине Иогансона «Допрос коммуниста». Директор сердился. Дубок слушал, наклонив упрямый бычий лоб. И вдруг он сказал:

– А Валерий Чкалов пролетел в Ленинграде под мостом.

Директор ударил кулаком по столу.

– Так то был Валерий Чкалов!

Дубок покачал головой:

– Тогда он не был Валерием Чкаловым. Был просто молодой летчик. И ему попало.

– И тебе попадет.

– Я знаю, – спокойно сказал Дубок. – И Валерий Чкалов тоже знал. Подвиги всегда совершаются не по правилам… Нет такого правила, чтоб человек шел на верную смерть.

Директор вдруг перестал шуметь. Он прошелся по кабинету, потом остановился перед Дубком и неожиданно сказал:

– А ты силен, мужик! – Директор улыбнулся. – Я в детстве тоже прыгал. С тополя.

– Получилось? – деловито спросил Дубок.

– Повис на штанах. Вроде тебя, – как равному, ответил директор.

У кирпичной стены, перед лицом близкой смерти эта сила продолжала жить. Она не была сломлена и передавалась товарищам. И пока я смотрела в его глаза, она передавалась и мне. Мне казалось, что он своим долгим сильным взглядом спрашивает меня: «Что делать?» И если я отдам приказ, он исполнит его, не дрогнув. Он ждал моего сигнала. Но какой сигнал я могла подать, если за моей спиной стояло полдюжины фашистов с автоматами, прижатыми к животу?

Я отвела глаза и встретилась взглядом с Мишей. Мне показалось, что он смотрит на меня рассеянно. Его темные глаза не горели волнением, а были заняты никому, кроме него самого, не интересными мыслями. Но я-то знала, что за этим скрывается. Он и на уроках как бы отсутствовал, где-то пропадал вдали от класса, но стоило его неожиданно спросить, и он отвечал впопад; оказывается слушал урок с завидным вниманием. Я долго не могла понять его. Он представлялся отчужденным, недоверчивым. Я одно время думала, что он недолюбливает меня.

Но однажды поздним вечером в дом постучали. Открыла дверь. На пороге стоял Миша. Пальто нараспашку, кепка надвинута на глаза. На ремне через плечо кожаный футляр. Я решила, что он пришел с ружьем.

– Что тебе, Миша? – спросила я.

Он стоял на пороге, не решаясь войти в дом.

– У тебя что-нибудь случилось?

Он продолжал стоять молча.

– Почему ты не идешь домой?

– У меня нет дома, – ответил Миша.

– Как нет дома? Куда он делся? Может быть, ты поссорился с отцом и тебя…

Он перехватил мою мысль и сказал:

– Меня никто не прогонял из дома. Я сам ушел. Потому что у меня теперь нет дома.

– Подумай об отце, – сказала я.

– Я думаю о маме. Я пять лет живу без мамы и все думаю о ней. Мне кажется, она уехала далеко-далеко, но когда-нибудь вернется… Она вернется, а на ее постели спит мачеха.

– Миша!

– Отец сказал, чтоб я называл мачеху мамой… Она вернется, а в доме другая мама.

Тогда я сказала:

– Оставайся у меня.

Он первый раз в жизни посмотрел на меня дружелюбно.

– Я пробуду недолго. Скоро уйду. Мне страшно одному дома.

– Как же ты будешь жить? – спросила я его.

И тут он снял с плеч кожаный чехол и достал оттуда не ружье, а скрипку.

Я очень удивилась: не знала, что он играет на скрипке.

– Буду играть на свадьбах… Мой дедушка был бродячим скрипачом. Он говорил: «Пока поет скрипка, с голоду не помрем!» С этой скрипкой я не пропаду, как вы думаете?

– Ты будешь жить у меня, – твердо сказала я.

Он покачал головой, поднял старенькую скрипку и прижался к ней щекой, как прижимаются к плечу матери. Потом закрыл глаза и заиграл.

Я заметила, что мой сын проснулся и стоит в дверях. Он никогда особенно не любил музыку. Но сейчас он слушал внимательно, как слушают интересный рассказ.

Миша вдруг перестал играть и не то мне, не то самому себе тихо сказал:

– Когда ее не было, у меня был отец. А теперь ни отца, ни матери… Дом сгорел… Остались одни головешки.

В этой маленькой героической шеренге, застывшей у кирпичной стены в ожидании своего последнего часа, мой сын был крайним справа. Он по привычке опустил голову и смотрел исподлобья куда-то в сторону. Я почувствовала – он боялся встретиться со мной взглядом, чтобы не проявить слабость. Его веки слегка вздрагивали. Глаза смотрели виновато. Перед кем он чувствовал вину? Передо мной или перед самим собой? Но, может быть, никакой вины в его взгляде не было и то, что я принимала за вину, было печалью расставания?

Он знал, что сейчас его жизнь находится в моих руках. Стоит мне кивнуть – «вот мой сын», – и не будет кирпичной стены, не будет фашистов с автоматами, не будет удушающего ожидания смерти.

– Госпожа учительница, пора, – сказал длинный Рехт. – Вы задерживаете казнь… Может быть, здесь нет вашего сына?

Я вздрогнула. По сердцу рванула мысль: я нахожусь на грани страшного предательства. Спасая сына, я одновременно предаю его. Предаю его, и Кирюшу, и отчаянного Дубка, и осиротевшего Мишу. Умирать всегда тяжело. Но куда тяжелее расставаться с жизнью, если тебя предал близкий человек…

Я вдруг почувствовала, что все четверо одинаково дороги мне близость смерти уравняла их в моем сердце.

– Госпожа учительница!.. Берите любого и уходите. Слышите?

Слова Рехта, как пули, просвистели над моим ухом. Я взглянула на сына. Кирпичная стена показалась мне сложенной из детских кубиков. А его я увидела совсем маленьким. В кроватке с сеточкой. Его мучила корь. Он метался в жару. Но почему-то не тянулся ко мне, а забился в уголок, чтобы там перестрадать в гордом одиночестве. Он и сейчас не звал меня на помощь.

Длинный Рехт положил мне руку на плечо. Я повернулась и сказала:

– Они все мои сыновья.

И сразу пришло в движение безжалостное время, которое я на несколько минут задержала: зазвучали команды, послышался лязг оружия, захрустел под сапогами гравий, тонко засвиристела какая-то пичуга. В последний раз подняла глаза. Все четверо смотрели на меня. Все четверо были спокойны.

Больше я ничего не видела и не слышала. Когда же мир вернулся ко мне, впереди алела кирпичная стена. Но мальчиков уже не было. Как будто все кончилось и они ушли.

И тогда я бросилась к своему сыну. Смерть дала мне запоздалое право открыть врагам, кто мой сын.

Два солдата подняли меня с земли, и я увидела Мейера. Он стоял рядом и широко раскрытыми, непонимающими глазами смотрел на меня.

– Госпожа учительница! Что вы наделали! Вы убили своего сына! Это выше моего понимания.

Я ничего не сказала ему. Побрела прочь.

Я встретилась с комендантом нашего небольшого города Мейером спустя год. Его привели ко мне в партизанский отряд. Я сама допрашивала его. Увидев меня, он заволновался – то ли испугался, то ли обрадовался нашей встрече.

– Госпожа учительница! Здравствуйте! Какая удивительная судьба, госпожа учительница… Я могу надеяться, что вы помните, как я отнесся к вашей просьбе о помиловании.

Я смотрела на него, а видела кирпичную стену и моих мальчиков.

– Ведь вы сами отказались, – пробормотал комендант, – я пленный, я не смею задавать вопросы, но я прошу разрешения задать вам один вопрос.

Я кивнула головой.

– Почему вы отказались от помилования? Может быть, ваш сын отказался?

Стена по-прежнему стояла передо мной, но мальчиков уже не было.

Я силилась собраться с мыслями, взять себя в руки. Этот немец сорвал бинт с моей незажившей раны. Но я не могла допустить, чтобы он почувствовал мою слабость.

– Вы знаете, какая между нами разница? – через силу спросила я.

– Яволь! Конечно!

Он торопился с ответом. Я покачала головой.

– Нет, вы не знаете. Мы защищаем родную землю и проливаем тяжелую кровь. Для матери нет тяжелее крови, чем кровь сына. Я пролила ее…

У моего сына глаза серые, с едва заметными зелеными крапинками. В ясный летний день от травы и листьев глаза становятся зелеными… Мое горе – как незаживающая рана – я чувствую ее каждый день. Рядом со мной кирпичная стена и четверо мальчиков. Мой сын в шеренге крайний справа. Его глаза смотрят на меня, и я всматриваюсь в них, силясь прочесть, что застыло в них в тот последний миг: недоумение или понимание, упрек или прощение?

ОСМЫСЛЕНИЕ РАССКАЗА ЮРИЯ ЯКОВЛЕВА

«ТЯЖЁЛАЯ КРОВЬ»

VIII КЛАСС

Аннотация. Автор статьи помогает учащимся
постичь тайны художествен- ного мира Ю.Яковлева через осмысление роли приёмов
психологического анализа: повторов, диалога, символической детали, внутреннего
монолога, антитезы. Такое чтение приближает читательское восприятие произведе-
ния к духовному прозрению.

Ключевые слова: война, духовные ценности,
нравственный выбор героев, психологический анализ, экспрессия диалогов,
символическая деталь, внутренний монолог, авторский замысел.

Abstract. The author helps students to comprehend the
mysteries of the art world of Y.Yakovlev through the understanding the role of
psychological analysis tech- niques: repetition, dialogue, symbolic details,
interior monologue, antithesis — an unusually expressive artistic world of the
writer — a reflection of the deep spiritual and moral strength of his story.
The author uses both forms of psychology: open and indirect, which further
enhances the reader’s perception of the product, such spiritual insight.

Keywords: author’s intent, spiritual values, moral choice,
psychology.

Старое зеркало тайны хранит, Только ему
доверяю сомненья, Рана в душе не проходит, болит…

Ю.Оводенко

Тема Великой Отечественной войны — одна из
важнейших тем современной прозы. Исковерканные  судьбы  людей, неутихаю-

щая боль утрат, великое мужество и стой- кость
защитников Родины — всё это находит талантливое художественное воплощение в
творчестве многих писателей.

На уроке внеклассного чтения в восьмом классе
я предлагаю обратиться к очень глу- бокому и интересному с психологической
точки зрения рассказу Юрия Яковлева «Тя- жёлая кровь».

Задача словесника — расширить пред- ставления
своих питомцев о трагедии воен- ного времени, о страшных, неизлечимых ранах в
душах людей, которые нанёс им фа- шизм. По выражению Н.Г.Чернышевского,
произведения искусства могут иметь значе- ние приговора явлениям жизни.
Писатель- гуманист Юрий Яковлев в своём проникну- том болью страшной потери
произведении

37

рассказывает трагическую историю мате- ри,
потерявшей единственного сына, за- ставляя читателя содрогнуться от ощуще- ния
полной безысходности одинокой души. Эта неутихающая боль уже много лет живёт в
сердце матери, терзая её неразрешимы- ми вопросами. Но дело не только в «прямом
приговоре» тем или иным явлениям жизни, отражённым в рассказе, дело в том, что
каждое талантливое произведение утвер- ждает в сознании читателей определённую
систему ценностей.

Важнейшая функция рассказа Ю.Яков- лева —
воспитательная. Такие произведе- ния формируют личность человека, влияя на его
идеалы, учат сопереживать, чувство- вать чужую боль. Общение с талантливым
произведением искусства похоже на об- щение с мудрым человеком. Авторская ма-
нера Яковлева лишена менторства, поучи- тельности; казалось бы, никаких
жизненных правил он не преподаёт своему читателю, но невольно чувствуешь себя
познавшим важные жизненные истины.

Героине рассказа предстоит сделать самый
важный и трагический выбор в своей жизни: спасти собственного сына, но отречься
от других мальчишек, своих учеников. Этот выбор страшен, поэтому всю
последующую жизнь героиня мучает- ся противоречиями, недосказанностью,
невыносимой душевной болью. Погибают все юноши — и в этом трагическая не-
справедливость войны. День, когда ге- роиня во имя высшей справедливости об-
рекает сына на смерть, становится её веч- ным крестом, её распятием: «Этот день
неизмеримо больше всех остальных, он стоит за моей спиной, прирос к моей спи-
не, как тяжёлый уродливый горб…» [3,

c. 20]. «И снова — в который раз! — я на-
пряжённо всматриваюсь в глаза сына и силюсь прочесть, что застыло в них: горь-
кое недоумение или понимание, упрёк или прощение?» [3, c. 20].

Рассказ потрясает читателя необыкно- венной
экспрессией чувства. Противоречия буквально раздирают героиню, предчув- ствия
сжимают сердце: «В нём что-то со- зревало. Проходила какая-то скрытая ра- бота.
Что-то погибало, что-то рождалось. Он готовил себя к страшному и неизбежно- му»
[3, c. 21].

Это произведение интересно с худо- жественной
точки зрения. Особое место в понимании авторского замысла занимает композиция.
Повтор — один из самых про- стых и в то же время действенных приёмов
композиции. Он позволяет легко и есте- ственно «закольцевать» произведение,
придать ему композиционную стройность. Речь идёт о кольцевой композиции, когда
устанавливается смысловая, психологи- ческая перекличка, несущая в себе осо-
бый художественный смысл. «У нас с сы- ном глаза серые, с едва заметными кра-
пинками…» [3, c. 20]. «Глаза сына смотрят на меня, хотя самого его давно нет
рядом. И вот уже сколько лет я всматриваюсь в

38 Литература в школе. 2016. № 6.

них, хочу прочесть ответ на вопрос, му- чающий
меня всю жизнь, начиная с того далёкого страшного дня», — это начало рассказа
[3, c. 20], а вот конец: «Я подхожу к зеркалу — глаза сына смотрят на меня
виновато. Я надеялась увидеть его глаза, а увидела свои» [3, c. 26]. Глаза
матери и сына наполнены одним чувством, одной правдой.

Повтор как композиционный приём на- ходит на
страницах рассказа ещё одно интересное воплощение в двух встречах матери и
немецкого коменданта Мейера. Во время первой встречи убитая горем мать просит
коменданта помиловать её сына, её любимого мальчика. Мейер раз- решает героине
забрать сына, для него ничего не значит это решение, так, пустя- ки, он немного
растроган воспоминания- ми о собственной матери. Но когда мать- учительница
видит рядом с сыном своих учеников, она не в силах сделать выбор; кроме того,
она понимает, что её сын ни- когда не предаст друзей. Вторая встреча героини и
коменданта Мейера — торже- ство духа и настоящего мужества женщи- ны-матери на
фоне слабости и малодушия врага.

Особое значение в рассказе имеет диа- лог как
ярчайший приём психологического анализа. Диалог становится настоящим смысловым
ключом к пониманию поступков героев. Реплики героев у Яковлева лако- ничны,
точны, афористически образны.

«Видимо, у человека есть высшая воля, ко-
торая не слушается ни страха, ни разума» [3, c. 22], — так говорит сын перед
своим главным поступком в жизни — сожжением лесопилки.

Скрытый психологизм представлен в рассказе
символической деталью. Сапог коменданта, в котором он чувствует гвоздь, гвоздь
несуществующий — символ веро- ломства, безнравственности тех, кто топчет чужую
землю, посягает на святыни.

Для художественной манеры Яковлева свойственно
слияние авторской речи и яркого экспрессивного внутреннего мо- нолога героини,
который подобен внезап- ному взрыву неудержимого чувства: «На меня нашло
материнское ослепление. Ни- кого вокруг не существовало. Только мой сын. И для
того, чтобы он был, я готова на любой поступок. Пропала гордость, обя- занность
перед близкими людьми, только бы он жил». А через две страницы текс- та —
пронзительная осознание своей не- правоты, сильнейшая психологическая ан-
титеза: «По сердцу рванула мысль: я нахо- жусь на грани страшного
предательства. Предаю его, и Кирюшу, и Дубка, и осиро- тевшего Мишу. Куда
тяжелее расставать- ся с жизнью, если тебя предал близкий человек».

Анализ проблематики произведе- ния — один из
наиболее интересных и увлекательных моментов литературовед- ческого анализа.
Именно здесь откры- ваются возможности живого, эмоцио-

нального восприятия художественного
произведения, возможность свободного диалога с автором, возможность проявить
собственную позицию. Спорить с авто- ром, опровергать его или, наоборот, ви-
деть в нём союзника, единомышленника можно, лишь установив подлинный смысл его
творений.

Предлагаю систему вопросов к уроку по рассказу
Ю.Я.Яковлева «Тяжёлая кровь», надеясь, что они помогут учителю доста- точно
глубоко и всесторонне обсудить со своими питомцами это интереснейшее произведение.

1.            Докажите или опровергните выска-
зывание критика, назвавшего рассказ Ю.Яковлева бетховенской музыкой войны.

2.            Какие чувства и переживания
вызвал у вас рассказ?

3.            В чём особенности композиции
про- изведения и как она связана с авторским замыслом?

4.            Найдите в первом же диалоге
матери и сына фразу героини, в которой заключена основная мысль рассказа.

5.            Докажите, что диалог в рассказе
ста- новится одной из важнейших форм психо- логического анализа.

6.            Каково душевное состояние сына
ге- роини? Найдите в тексте его высказывания и подтвердите свои суждения
текстом.

7.            Найдите в тексте произведения
стро- ки о предчувствии матери. Оправдались ли они?

8.            В чём смысл названия рассказа?
До- кажите свои версии.

9.            Как вы понимаете выражение ге-
роини в диалоге с немецким комендантом:

«На меня нашло материнское ослепле- ние…»?

10.          Зачем в рассказ включены предыс-
тории учеников героини? Как связан этот композиционный приём с воплощением ав-
торского замысла?

11.          Какой нравственный выбор делают
мать и сын, как вы оцениваете его? В каких ещё произведениях современной прозы
этот выбор стоит так же остро?

12.          Почему повествование в рассказе
ведётся от первого лица?

13.          Считаете ли вы тему войны
актуаль- ной в наши дни?

14.          Представьте себя соавторами
Ю.Яковлева. Что бы мог сказать сын своей матери в последнюю минуту своей недол-
гой жизни?

ЛИТЕРАТУРА

1.            ЕРЁМИНА Т.Я. Педагогические
мастер- ские: инновационные технологии на уроках литературы. — М.: Просвещение,
2013.

2.            ЕСИН А.Б. Принципы и приёмы
анализа литературного произведения. — М.: Наука, 2013.

3.            ЯКОВЛЕВ Ю.Я. Рассказы. — М.,
1985.